Начну с банального: смотрение – процесс физиологический, видение – интеллектуальный. Иногда между ними – разительное несходство.
… пригожий ранний вечер, Маросейка. Мы ныряем в полупустой троллейбус №25 и медленно плывем по этой, хоженой-перехоженной нами улице, потом, минуя Чистые пруды, по Покровке, через Земляной вал по Старой Басманной, по Разгуляю, мимо Елоховской, по Бакунинской, Спартаковской, Покровскому мосту, пересаживаемся на 87-ой и всё также неспешно, в развалочку – по Большой Семеновской, Вельяминовской, Ткацкой, Первомайской – в самый дальний угол родного Измайлова.
Мы смотрим на крикливые пестрые витрины, какие-то нелепые новоделы, невписывающиеся ни во что и ничего не говорящие, немые, переполненные пустотой и суетою, но мы этого не видим:
- а вот здесь когда-то был московский ОВИР, где отказники и бедолаги вроде меня всходили чуть не ежедневно, как на Голгофу, и здесь мы сталкивались с еще более несчастными – теми, кто на беду свою уехал, там жить не смог и теперь пытается, совершенно тщетно, легально вернуться на родину
- а помнишь: раньше здесь был кинотеатр «Новороссийск», Земляной вал переименовали в площадь Цезаря Кунникова, а Брежневу дали Ленинскую премию по литературе за «Малую землю»?
- вот здесь, напротив Никиты Мученика собирались стиляги-любители саксофона и джаза. И саксофон и джаз были признаны тогда идеологическим оружием тлетворного влияния Запада. Собиравшиеся ощущали себя да и были на самом деле мучениками, хотя и не знали, что собирались вокруг храма своего небесного покровителя – они видели только сад Баумана и ментов, бравших их пятачок в клещи
- вон в том доме 30-х годов, за Елоховской, я прожил почти год под колокола кафедрального собора, там я и написал за Страстную неделю свою «Метанойю»; вон в той подворотне было старое здание ИКТП, где я становился ученым, а вон то – новое здание; впрочем, никакого ИКТП больше, кажется, нет
- помнишь городской театр кукол?
- конечно, но я так ни разу в нем не был
- и правильно; сейчас за поворотом, вон за теми деревьями, жаль, что ничего отсюда не видно, храм Покрова Богородицы
- да, помню, совсем как в Пскове или Новгороде, редчайший для Москвы стиль
- интересно, а что теперь делают на Электрозаводе?
- раньше – лампочки, трансформаторы и автотракторное электрооборудование, здесь я был пролетарием по принуждению и научился пить клей БФ-12
- Народный дом на Введенской площади совсем теперь не виден
- на будущий год ему сто лет: я помню его и как театр Моссовета, и как Молодежный театр, где проходили первые КВНы 60-х, и как Телевизионный театр, и как клуб Электрозавода
- здесь была первая и единственная выставка репрессий ГУЛАГа, настоящий политический шок
- от Семеновских бань вообще ничего не осталось, даже прачечной
- а вот и Мочальская. Вместо этого Сбербанка был роддом, где родился
- смотри, какая зеленая улица получилась… а ведь это была овощная база
- сколько дряни, однако, понастроили, хорошо, что Остров почти не тронули
- сюда бы археологов…
- здесь был газетный киоск, где торговал мой дед…
Дальше – о каждом доме хотя бы одна маленькая деталь.
Сквозь просматриваемую современность проступает то, чего никогда уже не будет, что простояло и пробыло на этом свете века или годы, а теперь сгинуло – куда? Для этих зданий, деревьев, садов-огородов, черемух и майских жуков нет ни рая ни ада, нет ничего, так где же они? Неужели только в нашей разрозненной памяти?
Дальше, к дому, мы шли парком, который всего полвека тому назад был лесом: пацанами мы собирали здесь орехи и грибы, были тут и малинники, и земляничники. Теперь – сильно затоптанный, заплеванный, зашмурыганный и замусоренный парк. И с очевидной ясностью видно, что будет с ним ещё через полвека: сосны, дубы. липы, клены окончательно вымрут, останутся только осинки да березки, потом начнут падать и они, а в промежутке между окончательным исчерпанием нефте-газовых запасов и сжиганием в домашних печках и плитках библиотек и мебели остатки леса пойдут на дрова.
Мы вышли к домам – в окнах, обращенных на север и восток стали зажигаться огни: этим неистребимым люстрам и плафонам столько же лет, сколько и самим домам: их покупали на новоселье, но спокойно просветят и до сноса. В этих освещенных сотах закопошилась жизнь, удивительно одинаковая, нарезанная из стереотипов и рекламных клипов, сериалов и политтехнологий. Жизнь, которую видно через бетон и мутный слой обоев, евроотремонтированную и даже ставшую немного похожей на настоящую, но всё такую же несчастную, безобрàзную и безόбразную, от вонючих роддомов до еще более вонючих больничных палат, где с каждой койки снимают урожай по два-три трупа в неделю.
Уже на подходе к нашему дому я сказал:
- хорошо, что почти никто ничего не видит, а только смотрит на этот мир невидящими и пустыми глазами
а ты молча согласилась с этим
