Миф и утопия

Важнейшие понятийные различия между мифом и утопией заключаются в:

Изначальные смыслы (генезис)

Дословный перевод слова «миф» с древнегреческого – «рассказ об истинном». Миф – попытка объяснения явлений и процессов реального мира причинами, стоящими за этими процессами и явлениями, причинами прежде всего этическими.

Слово «утопия» придумана Т. Мором и означает «Безместие»¹ или «Безместия» – «страна, не имеющая места», вымышленная страна, хотя желаемым прототипом Утопии была Великобритания.

Отношение к реальности

Если миф является объяснением реальности, то утопия создается в противовес и контраст реальности, является практически всегда протестом против реальности и потому корней в реальности не имеет. Даже когда Платон в своем «Государстве» ссылается на рассказ старого египтянина о затонувшей Атлантиде, понятно, что описывается не Атлантида, а вымышленный остров, противопоставленный Афинам и Элладе в целом. В этом смысле миф историчен, а утопия – вне истории, миф задает прошлое, утопия – будущее.

Этим объясняется и кажущаяся «категоричность» утопий – в них заявлены принципиальные моменты несуществующего: «Я не постигаю, что значит тот окольный путь, которым, по-твоему, надо стремиться к тому, чтобы, если нельзя всего сделать хорошим, то хоть удачно повернуть это и превратить, насколько возможно, в наименьшее зло» [Мор, «Утопия»].

Средства идеализации

Миф – это всегда моральная или этическая интерпретация реальных событий. Вся Священная история – это этическое вмешательство Бога в людские дела и жизни, чем и отличается (в лучшую сторону) от всемирной и любой другой истории. Миф есть форма нравоучения на том или ином историческом case study, примере или случае. И если миф – это описание жизни, то утопия – заведомо модельна, а «воплощение» утопии в жизнь на деле становится ее отрицанием.

Любая утопия – прежде всего и главным образом законосообразная конструкция, при этом имеются ввиду не только и не столько правовые законы и установления, сколько «естественные» и страстно желаемые простым человеком: свобода, равноправие, счастье, благополучие и т.п.

Как всякая идеализация, и миф и утопия непременным условием своего существования выдвигают эстетику, выражаемую в гармонии, пропорциональности, а в примитивных мифах и утопиях (Пифагор, Платон, тибетская «Книга мертвых») числовые и\или цветовые определённости и описания.

Мифы складываются для укрепления и подтверждения традиций, утопии – для видения и проектирования будущего. Традицию может быть не только атрибутом прошлого; она может выступать и инструментом построения утопии:

«Утопия тесно связана с традицией, хотя и не тождественна ей. Традиции –это исторически сложившиеся и передающиеся из поколения в поколение обычаи, правила, нормы человеческой деятельности. Традиция – механизм удержания и закрепления социального опыта. Традиции способны консервировать в себе целые пласты человеческой деятельности в силу определенной "мировоззренческой обоснованности".

Существует два типа мировоззренческого обоснования традиции. Первый сводится к тому, что традиция – это внешние рамки жизни, ее каркас, фундамент социальных автоматизмов, облегчающий групповые и межиндивидуальные контакты. Второй связывает традицию с особой знаково-символической формой представленности Вечности в нашей жизни. В этом случае традиция становится особым "каналом" связи времени и Вечности, исторического и сверхисторического, обращение к ней приобретает оттенок магизма. Упование на так понимаемую традицию в определенные периоды истории – не что иное, как попытка утопического мышления найти путь к тому невозможному, запредельному состоянию общества, которое разрешит все проблемы сегодняшнего дня. Так понимаемая традиция – это предельное выражение утопии. Любая утопия, как правило, стремится к запредельному, трансцендентному данному, конкретному состоянию общества, она критикует данный строй, а не жизнь вообще. Традиция же утопична по отношению к истории в целом.

Если утопия видит спасение человека в чем-то внешнем, то традиция рассчитывает изменить внешнее, историю с помощью изменения "внутреннего" – человеческого отношения к миру²» [Г.Г. Кириленко, Е.В. Шевцов].

Как правило, традиция – стереотип, причины возникновения которого утеряны, и потому традиция всегда воспринимается догматически. Утопия является «анти-стереотипом» и потому, сохраняя свою трансцедентность, противоположна утопии. Важно также отметить, что и традиция (как голос забытого прошлого) и утопия (как голос будущего, которое никогда и заведомо не сбудется) есть восстание против настоящего и его рутинной обыденности, несправедливости и прочих безобразий злободневного. Нет протеста и восстания – нет ни традиций, ни утопий.

Средства сакрализации

Основным средством идеализации в мифе является епифания или Богоявление (см. приложение), любая утопия – пародия на проявление Бога, попытка устроить мир вместо Него. И то и другое обычно представляются иконически, с обратной перспективой, не как в ряду происходящего, а как начало происходящего.

Версиальность

Миф почти всегда версиален: одно и то же явление может иметь множество морально-этических объяснений и обоснований у разных народов; например, геологическая остановка вращения Земли у иудеев объясняется тем, что Иисус Навин остановил мечом Солнце для истребления в битве филистимлян (финикийцев), у древних греков это – миф об Атрее и Фиесте, у китайцев – сказка о пропавшем младшем брате и запутавшемся в камышах садящемся Солнце («учтены» даже различия во временных поясах).

Утопия, как правило, инвариантна, более того, в утопии все географические и прочие различия сведены к минимуму. Утопический мир монотонен. Любая утопия – это имаго, уже неизменная и неизменяемая, дефинитная организация, бабочка нашего сознания.

Мифы за счет своей версиальности не противоречат друг другу и находятся в спокойном конкордансе относительно случившегося события (удивительно, как близка мифология антропогенеза в Библии, ненецкой мифологии и мифологии индейцев Месамерики). Утопии непримиримы между собой прежде всего в своих основаниях.

Прожективность

Миф – моральное сопровождение истории, миф объясняет мир, но не преобразует его, он «горизонтален», «параллелен» бытию. Цель любой утопии – преобразование мира или предостережение о предстоящих преобразованиях. Не имея исторических и реальных оснований, утопия устремлена ввысь (антиутопия – вниз), в вертикаль и служит прожективным средством наиболее значимых общечеловеческих проектов: Ренессанс как утопия установил равенство между Богом и человеком, Просвещение как утопия утвердила возможность познания мира (реализация всё ещё продолжается). Утопиями являются все American dreams, идеи коммунизма, исламская идеология, европейская идея рациональности и т.п.

 

Приложение

Епифания

В пещере охотников-троглодитов куском мягкой охры была нарисована схема охоты. Охотники – прирожденные художники, ведь и тем и другим нужны зоркий глаз и твердая рука: неважно, что зажато в ней – дротик, копье, палка, камень или податливая цветная глина.

Сцена охоты понадобилась опытному охотнику, чтобы объяснить молодым охотникам правила и законы этого занятия, позиции и действия ее участников, слов-то явно не хватало в том рыкающем говоре опытного троглодита. Потом, после охоты, он на том же рисунке объяснит, кто из новичков какие совершил ошибки, и как надо было действовать правильно. Те согласно и с чувством вины покивают, постепенно прозревая в своей опасной, сложной и интеллектуально насыщенной (для троглодита) деятельности.

Рисунок потом много раз будет дополняться и исправляться, в нем появятся другие звери и другие декорации охоты, но он продолжит служить наглядным пособием в школе юного троглодита.

А потом троглодиты кончились.

По разным причинам: то ли их истребили другие троглодиты, то ли хищники, то ли они стали жертвой стихий, то ли просто потому, что Ф. Энгельс закончил писать первую главу своего бессмертного труда «Происхождение всего подряд» о периоде дикости и варварства.

И пещера долгое время пустовала, и ничей костер более не освещал своими колышущимися отсветами наскальные изображения, утонувшие в вековом мраке и молчании.

Но пришли другие люди, совсем другие. От присутствия троглодитов не осталось никаких следов, кроме рисунков.

И эти рисунки привели новых людей в священный трепет, потому что они еще не успели прочитать знаменитый труд Ф. Энгельса, они вообще еще не научились читать по-немецки.

Рисункам был придан статус священных и написанных богами символов, например, тотемов. К иконическим, точнее, иконизированным изображениям обращались с молитвой и за советом, как к более опытным и уже много пожившим на этом свете существам.

Следующая волна заселения и обнаружения пещеры с наскальными изображениями придает ей статус места обитания неких богов, пещера становится духовно заселенной, неся на себе печать добра или зла, она табуируется либо превращается в место поклонения и паломничества.

Наконец, появляются ученые, которые все объясняют, датируют, хронологизируют и относят это явление к определенной эпохе, типу и роду, вставляют в рамки истории и культуры. Круг замыкается.

Почти.

Потому что за учеными и их сенсационными публикациями тянутся туристы, представители познавательного туризма, а в их аръергарде – рерихнутые, рериховатые, медитанты, новоязычники и сатанисты.

И колесо покатилось по новому кругу.

Следующая история совсем коротенькая.

Одна из героинь романа В.Шишкова «Венерин волос» вспоминает, как она маленькой девочкой впервые попала на кладбище и была очень удивлена крестами над могилами, которые она восприняла как огромные знаки +. Далее, по моему предположению (этого в романе нет), она могла найти среди своих сверстников понимание и единомыслие по поводу этого символа сложения и создание детьми мифа о тайном объединении всех мертвых в некий союз: то ли с целью помощи живым, то ли в отмщении им и борьбе против них. Такая группа детей вполне могла бы дойти до идеи группового суицида с целью проникновения в союз мертвых.

  Эти две истории позволяют построить некую общую схему построения мифа:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Некоторому акту (действию) придается знаковая форма, поскольку непоименованное и необозначенное а) незначимо, б) имеет потенциальную энергию к опубликованию и превращению в тему или предмет коммуникации и в) сомнительно вообще в своем статусе бытийности (номиналистский подход). При этом понятно, что знак может быть похож на свой денотат, как в случае с наскальной живописью) а может быть и весьма отдален от него по чисто внешним признакам (крест над мертвым христианином или, как еще более яркий пример, буква и слово «я» и я сам как денотат этого знака).

Наша действительность – месиво актов, свершаемых нами, над нами, с нами и вокруг нас. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно мы участвуем или наблюдаем множество различных и разнообразных актов. Лишь очень немногим из них удается стать фактом.

Этот переход от денотата к знаку можно рассматривать как переход от акта к факту, ведь факт – это не любой акт, а только тот, который приобрел знаковую форму, стал значим и вошел в коммуникацию. При этом, по поводу практически любого акта деятельности может быть создано множество различных фактов. Классический пример – легенда о трех строителях Кельнского собора, совершавших один и тот же акт, но представлявших его как три разных факта: факт толкания тачки с кирпичами, факт зарабатывания денег и факт созидания Храма.

Этот переход от акта к факту, от денотата к знаку есть процесс фиксации, фикции, но не в том негативном контексте, к которому нас приучили, а в безоценочной произвольности, придуманности этого знака (то, что в английском языке называется fiction – «художественная литература»).

У знака существует альтернатива либо так и остаться знаком, либо, с вероятностью гораздо большей, чем простая фикция, в процессе универсализации достичь статуса символа, концепта, понятия, собирающего в себе совокупность накопившихся смыслов знака. Символ при соотнесении с первичным актом (денотатом) описывает этот акт, но никак его не объясняет. Тут необходимо восстановить изначальный смысл «символа»: этим словом древние греки называли описание некоего продукта, превращавшегося за счет этого описания в товар. В простейшем случае таким описанием являлась цена, которая, описывая товар, ничего в нем не объясняла. Дословный смысл «символа» – «половина». Именно поэтому Платон в «Пире» использует слово «символ» в мифе-тосте Сократа о любви: любовь – это поиски человеком своей половины, своего символа, делающего человека непобедимым и богоравным.

Символ, конечно, может так и остаться символом, но гораздо вероятней превращение его в мифологический денотат. Этот переход осуществляется в процессе событийности: символ начинает нам глаголить, вещать, сообщать, объяснять мир и происходящее в нем. Так появляются знамения времени, общие поветрия и прочие массовые стихийные явления: о пещере с изображениями ползут слухи и суеверия, дети видят тайный, подземный союз мертвецов и тому подобное.

Вероятность превращения мифологического денотата в миф происходит почти мгновенно и с почти 100%-ной вероятностью, отчего мифологический денотат и миф слабо различимы. Различие, однако, не просто существенно – оно огромно. Миф всегда описывает начало как причину – чего угодно: от мироздания до вчерашнего проигрыша футбольной команды. Миф есть сказание о силах, управляющих реальным миром, миф одухотворяет и одушевляет мир и придает ему могущественный смысл повелений Бога или богов. Именно в процессе осуществления, то есть придания сущностных характеристик, истинности происходящего или произошедшего и осуществляется Богоявление – епифания: во всем проявляется присутствие Бога и Его промысле – говорит верующий, и тем, с одной стороны, обожествляет окружающий его мир, а с другой, снимает с себя всякую ответственность и за происходящее и за этот мир. Эта защищенная и безопасная безответственность заставляет людей цепляться за порождаемые ими же мифы с гораздо большим ожесточением, чем за факты, символы и собственные действия. Круг замыкается: миф замещает собой реальность акта и вообще реальность.

Круг замыкается, но движение может быть продолжено и продолжается: миф превращается в мифический факт, мифический факт – в мифический символ и так далее – так обеспечивается воспроизводственность мифов и мифологии, так вся реальность замещается или замощается мифами. Если пристально и трезво вглядеться в нашу общественную жизнь, то обнаруживается, что, кроме мифов, ничего другого и не существует. Может быть, именно затем нас и лишают трезвости взгляда и мышления?

Да, миф всегда версиален: одно и то же явление может иметь несколько мифических (но только одно научное) объяснений. Так, геологический акт замедления вращения Земли зафиксировано и в греческой мифологии как протест Гелиоса против бесчинств Атрея, и в библейской – как остановка солнца мечом Иисусом Навином при истреблении филистимлян на поле Армагеддон.

Это не мешает мифу, за счет сакрализации и обожествления действующих сил, делать мифологизируемое неприкосновенным для критики.

Мифология, воспроизводясь, расширяет границы захвата реальности. Мифология Сталина с необходимостью обрастала мифологией о счастливой жизни в СССР, где Сталин – адекватный этой мифической стране и жизни лидер и вождь. Нынешнее обожествление и мифологизация президента страны (прошлого, нынешнего и всех последующих) строится в лесах мифа под названием «спецнарод», с которым президент общается, к которому ходит в гости и на вопросы которого мудро и полновесно отвечает раз в год.

Нынешняя мифология гораздо сложнее сталинской: Сталину не надо было иметь двойную мифологию для «одной отдельно взятой страны», отгороженной от мира железным занавесом. Современная Россия должна демонстрировать свою открытость, даже распахнутость миру. Поэтому мифологии по типу сталинской, мифологии внутреннего потребления уже недостаточно. Так возник и устойчиво существует миф для Запада: власть мимикрирует под политику.

Власть удерживает имеющийся порядок вещей (это ее имманентная функция), но в то же время создает политическую партию власти из послушного бюрократического сонма, конкурируя с другими политическими силами и партиями за передел этого порядка, даже проводит «реформы», демонстрируя свою «политичность» (вот почему ни одна реформа так и не совершилась – они все демонстрации мифологии).

Миф о власти как политике имеет функцию, направленную не только вовне, но и на внутренний рынок: она стремится вызвать у людей отвращение к политике, а, следовательно, к изменению существующего порядка вещей и к их личному участию в политике. Для власти и государства мы гораздо важней и полезней как налогоплательщики, нежели как избиратели.

Библиография:

www/redshift.com/~alevintov, ноябрь 2006.

Мор Т. Утопия.

Кириленко Г.Г., Шевцов Е.В. Философия. Точный адрес ресурса:  http://polbu.ru/kirilenko_philosophy/