Существует множество временных градаций дества. Наиболее простая и очевидная:

- младенчество (40 месяцев от рождения, период невинности и неразотождествения себя и мира)

- ребячество (4-9 лет, когда человек включается в трудовую деятельность; слова «ребёнок», «раб» и работа» -- однокоренные)

- отрочество (10-12 лет, теперь чаще говорят раннее тинейджерство)

- подростковый возраст (13-16 лет, среднее тинейджерство)

- юношество (17-20 лет, позднее тинейджерство, за которым следуют взрослость и зрелость).

Наиболее важным и интересным является, безусловно, младенчество, но в данном тексте речь пойдет практически о всех ступенях детства. 

 

Детские игры в смерть

 

Детство не боится смерти, но она очень любопытна.

Одна из первых игр во все времена и у всех народов – прятки, настоящая имитация смерти. Как, впрочем, и жмурки. И почти все детские игры – игры в смерть. Мы прячемся, играем в «замри, умри, воскресни», во врача – и это все о смерти, в имитации смерти. Детская мысль все время крутится вокруг смерти, ища в ней убежище, справедливость, спасение. Мы уходим или убегаем из дому, порой далеко, почти всегда без всяких идей и целей, инстинктивно разыгрывая собственную смерть, Нас легко увести любому – мы следуем за ним с доверчивостью как за своей смертью. Мы глотаем всякую гадость: кнопки, лекарства и яды, чтобы умереть, хотя бы ненадолго и понарошку. И наши сны, наши самые сладкие сны – про нашу смерть. Мы уходим в нее как в себя, потому что для нас она и есть мы сами, уединенные и сами по себе, внутри себя. Нам кажется, что мы всегда можем вернуться из смерти к людям, но только один раз, поэтому мы никогда не повторяем одну и ту же попытку: а вдруг не вернемся? Детские игры и мечты о смерти – от недостатка любви в этом мире и от нехватки совести в нас самих. И потому мы так нуждаемся в жалости. Ужаленные, мы начинаем плакать и в слезах забываем о смерти. Потому что жало любви и жало нашей совести так сродни ядовитому жалу смерти. А потом все это стихает, становится не столь значимым и даже призрачным: и любовь, и совесть, и смерть.

Раннее детство кончается, когда наступает страх смерти.

Детский опыт смерти

 

Впервые я столкнулся со смертью, когда мне было четыре года. Наша соседка тетя Нина Мартынова и ее дочка Оля пригласили нас, двух моих старших сестренок и меня, на елку нового, 1948 года.

Они были очень похожи друг на друга, только одна большая, а другая маленькая: голубоглазые блондинки с длинными, необычайно красивыми волосами. Кожа настолько прозрачная, как крымское яблоко кандиль синап. Посмотришь на просвет – и видны косточки внутри яблока. Такие неземные и полупрозрачные существа. Они все еще ждали своего Летчика, пропавшего без вести в недавней войне.

Невысокая елка была украшена самыми дешевыми, по цене сахара, конфетами – подушечками с капелькой повидла внутри и яблоками кандиль-синап, ровно по количеству детей, четырьмя.

Я весь вечер влюбленно и завороженно смотрел на Олю Мартынову, и потом она еще много раз снилась: как мы дружим, как катаемся по склону цветущего суходола, как греемся под солнышком.

Весной они обе умерли от голода. И во мне навсегда затаилась печаль смерти. И еще – страх голода.

Следующая смерть коснулась меня, когда мне уже было пятнадцать: умер мой любимый дедушка Саша. Я долго корил себя, что не плачу и ничего не испытываю, как все. И только когда стали выносить гроб, меня прорвало каким-то бесконечным и бездонным горем. И я почувствовал, что с этим громким и безудержным плачем из меня исходит нечто плохое и злое, накопившееся во мне…

Я – исследователь. И один из постоянных объектов моих исследований – кладбища.

Изучая захоронения на старых московских кладбищах: Измайловском, Преображенском, Калитниковском, Немецком, Ваганьковском и других, я заметил, что практически отсутствуют захоронения 30-х годов. Как будто люди не умирали в это десятилетие.

А они умирали – но, по большей части, не дома  и не в больницах – в ГУЛАГе, вдали от своих родных и близких. Но это означает, что и дети тех лет не видели ни смертей, ни похорон. Они не видели этого горя.

И в те же годы по стране шел голодомор, и в деревнях люди вымирали повально. И дети, пережившие эти массовые смерти, как и городские дети, не видевшие смерти вовсе, не боялись ее.

Это было страшное поколение – оно не боялось смерти. Именно этим поколением страна и воевала. И шли безропотно на смерть миллионы и миллионы, и мысль «всех не перестреляют» была всеобщей. И только за одно это Сталина надо выкорчевать из-под кремлевского забора, судить и предать вечному проклятью.

 

Детям свойственно мифологизировать. Надо при этом иметь в виду, что изначальный смысл древнегреческого слова «миф» – рассказ об истинном.  В мифе заложена память не о событиях, а об этических и нравственных подоплеках этих событий. В библейском мифе о Потопе, например, важно, не откуда и куда плыл Ковчег, а почему Бог решил всех утопить и за что Он оставил в живых Ноя с потомством.

Детям свойственно мифологизировать и верить в мифы, потому что у них некоторое время, примерно до сорока месяцев, еще теплится неясная память о том, откуда они пришли в эту жизнь, у них еще хранится дежавю об иносуществовании в другом, летающем мире. И это знание – тайное, секретное и очень-очень важное.

Я был в том возрасте втайне убежден: и я и все люди рождаются бессмертными. Но своими плохими делами они сами себе сокращают свое бессмертие и никакими добрыми делами этого не исправить (добрые дела делаются, потому что их приятно делать). И первое совершенное и осознанное мною злое дело – я все еще помню этот эпизод из своей ранней жизни! – породило горестную и печальную мысль: «Вот, теперь и я когда-нибудь умру».

  

Проблемы предстоящего

 

К концу текущего века, а, возможно, и ранее, бессмертие станет массовым явлением. Что произойдет с периодами жизни человека и, в частности, его детства? Сдвинутся ли они или сохранятся? – Если честно, это не самое интересное – инфантилизм лишь тренд современного человечества. Но что произойдет в сознании детей в связи с исчезнувшей смертью и возникшим бессмертием?

 

Запахи детства

Детство пахнет станиолью,

маминым кухонным фартуком,

портупеей, потными солдатам,

дровяным сараем, половодьем,

льдом по реке и сугробами снега,

картошкой на рыбьем жире,

кислыми сайками, недопеченными

от быстрого поедания,

клопами по стенам, керосиновой лавкой,

мышиным пометом, слепыми котятами,

черемуховыми вечерами,

сиреневыми сумерками,

а позже – пылью акаций,

осенними клумбами ярких цветов,

а потом –

замерзшими узорами окон,

ранним огнем бересты и

продрогшими дровами,

а летом –

пиявками, тиной, прокисшим

поносом младенцев, банками,

стрептоцитом, кровью из десен,

гремящими танками и жмыхом на подводах,

раскаленными шпалами, горячим асфальтом,

ножной бормашиной, грибами во мху,

скошенным сеном, шмелями и кашкой,

бледной смертью в немощном венчике цветиков.

 

Каждый из этих запахов,

ударяя в нос, бьет по нерву,

отвечающему за счастливые слезы

и слезу покаянья, всего лишь одну.

У каждого, кто тогда выжил,

было по-своему детство.

Теперь мы редко верим,

что оно было или может вернуться.

Мы редко и скупо плачем об этом.

Нам некогда.

 

Детство пахнет смертью,

А, может, бессмертьем

И станиолью...

  Марина, Калифорния, июнь 2000

Ленинградское детство

 

чад картошки,

жареной на рыбьем жире,

подушечки по 9.50 за кило,

хлеборезки в конце

бесконечной очереди,

скрип железных кроватей

по восполненью военных потерь,

серые, цвета сталинской

бесконечности, сотенные,

четыре полотнища в месяц

капитану войск связи

на семью из шести человек,

Мариинка и сладкие сны

под стихи о прекрасной Царевне,

бесконечные кори, прививки,

рахитичное детство целой страны,

из цинготных десен

выпадают любые зубы,

в бане очень жесткое лыко

и холодные души,

но крепкий пар,

тяжелые шайки,

серого цвета обмылки,

вошебойки и пестрый

армейский футбол,

клумбы с толстыми цветами,

жирными и сочными,

как несуществующее мясо:

георгины, настурции, ноготки и табак,

да, и, конечно, львиный зев и вьюнок,

первые жучки на апрельском солнцепеке

и первые смерти не сумевших дождаться

невернувшихся с поля боев,

тревожные страшные фильмы

о прошедшей войне,

«Смерть героя» и прочий

непрекращающийся реквием,

салюты в тревожном ощупывании

неба шарахающимися прожекторами,

морозы  и крысы,

пожирающие кошек и тех,

что еще только кормятся грудью,

первые стрелки травы

на майских сквозняках –

мы на карачках

жрем эту горькую зелень

и от матери нахлобучка

за истерзанные коленки,

мне мучительно хочется

поскорей умереть и не знать

биографический шепот в ночи,

корочки влажного кислого хлеба,

запеченные на черной голландке,

запах угля и дров, бересты,

унылые склепы сараев,

глазницы невосстановленных зданий

и гулкое в них «атас!»,

осенью город горит от кленов,

а утренним праздничным маем

девочка ловит взлетевший мячик

и звонко кричит нам вдогонку:

«штандер!»

 

Марина, Калифорния, февраль 2003