Космос как география
Истина и реальность
- Гестия – богиня домашнего очага, она никогда не покидает Олимп, в отличие от всех других богов. Согласно «Кратилу» Платона,Гестия – дочь богини пространства Реи и бога времени Хроноса, но она появилась раньше их, потому что скромная Гестия, никогда не покидавшая Олимп, одновременно и – богиня Мирового Очага, Истина. После Большого Взрыва она стала разваливаться на куски и фрагменты, называемые нами идеями или богами. Зевс, олимпийцы – это всего лишь осколки той Истины. Кстати, и сама Гестия, богиня домашнего очага, осколок самой себя. Нимфы, наяды и прочие – мельчайшие дребезги Истины, да и сами мы, если по-хорошему, далеко отлетевшие от нее фотоны и фантомы.
Богиня Ρεά регулярно рожала богов, а бог Хронос пожирал их, как делает свинья, пожирающая свой приплод. Аллегорически это довольно адекватно описывает разворачивающуюся молодую Вселенную. Пространство (Ρεά) всё более заполнялось и загромождалось предметами: звездами, планетами, прочим космическим мусором. Эти предметы были немы, пока не появился человек, который стал вопрошать их. И тогда, вопрошаемые, они заговорили, начали вещать о себе, превратились в вещи, по-гречески ρεά.
Благодаря человеку мир стал вещать о себе, овеществляться или, говоря по-гречески, реализовываться.
Человек оказался необходим для этого мира своимивопрошаниями и реализацией этого мира. Сегодня астрономы утверждают сильный антропный принцип как основной принцип космогенеза: «Вселенная устроена так и таким образом, что человек присутствует в ней с необходимостью». И каждый из нас только тогда и человек, когда задает свои вопросы пространству и в пространство.
Отчего заговорили вещи
Для одних мир сотворен, уже сотворен и осталось только ждать конца света, Страшного Суда и окончательного решения судеб мира сего. Свет был включен – и перед уходом должен быть выключен.
Онтология этих людей предметна – мир загроможден ничего не говорящими предметами, прекрасными или ужасными, но не раскрывающими себя, своей сущности, «вещами в себе», по Канту.
И самому себе человек непознаваем, а чужая душа и вовсе потёмки, неисповедимы пути Господни – и вообще мир создан и теперь кувыркается в метаморфозах и метафорах самого себя, не имея ничего нового.
Но есть и вещие люди – те, кто своими вопрошаниями к предметам будят их и заставляют вещать, превращаться в вещи, в реальности и общую, онтологическую реальность.
Предметы начинают говорить, вещать по устройству мира, который всегда только открывается, творится, создается – это дарит надежду встречи человека с Богом. Этот мир открывается только тому, кто хочет войти в него.
Вещи, в отличие от предметов, существуют только в онтологическом презенсе, в естии=истине и в этом смысле не имеют ни истории, ни будущего. Особенность этого презенса заключается в том, что он всегда несовершенного вида, он всегда – путь, а не стоячее утверждение истины.
Для греков их боги были осколками и фрагментами истины, которые могли являться людям, неся и совершенство истинности и ущербность своей осколочности и фрагментарности.
Богам позволено любить людей, помогать им, наказывать их, всё, что угодно, но запрещено убивать людей – мир может оказаться из-за этого недооткрытым.
Из всех возможных вопросов:
- почему
- зачем
- и отчего
говорят вещи?
осмысленен и уместен только последний, потому что они говорят не по причине или по какому-либо закону (не почему) и не по цели, а бесцельно, ни зачем.
«Спрашивать о причине вещей – то же, что искать начало бесконечного» (Демокрит). Причинность (поиски ответа на вопрос «почему») не просто бесконечна, она еще и создает петли, в которых причины оказываются следствиями и наоборот.
Что касается целесообразности (ответы на вопрос «зачем»), то следует признать: даже вещи, созданные человеком – ни зачем. Например, все созданное не производством, а творчеством – ни зачем. Как и творение мира Богом.
Тут, возможно, совсем другая связь.
«Отчего?» – это взывание к более глубинным причинам, к первоосновам, подспудным смыслам и неявным связям. И одновременно «отчего?» – поэтическая форма взывания, более душевная, нерациональная и нерационалистическая. «Отчего?» – онтологический вопрос, вопрос не из логики и не требующий логического отклика, отзыва, ответа. Более того, «отчего?» обычно и не требует ответа, но призывает к примолканию, к феноменологическомуэпохэ.
«Отчего заговорили вещи» можно считать не вопросом, а некоторой констатацией, репликой, возникшей не в диалоге, а в ходе одинокого размышления о природе мира и конгруэнтного ему человека, или правильнее – о природе человека и конгруэнтного ему мира.
Перисферность
Сегодня значимость человека определяется его достатком\богатством, знаниями, статусом – этого в будущем будет уже мало и всё это будет малозначащим.
Развитие сетевых коммуникаций, постепенная трансформация поло-возрастной структуры населения с пирамиды основанием внизу на пирамиду основанием вверху, размывание иерархий как на государственном уровне, так и в бизнесе и общественных организациях, приведет и ментально и организационно к увеличению ответственности каждого члена общества, роли каждого человека, его самооценке и самоидентификации как заметному явлению не только для него самого, но и для всех окружающих.
Если в настоящее время основным индивидуальным социальным движением есть подъём по образовательной лестнице, вверх по карьерной лестнице, вверх по культуре, вверх по семейному статусу, вверх в профессиональном сообществе и признании, вверх по зажиточности, богатству, владению имуществом и недвижимостью, вверх по лестнице власти, славы, популярности и т.п., то в обществе отдаленного будущего это же движение станет горизонтальным, и успех будетопределяться тем, как далеко и в каких сферах жизни распространяются коммуникации и влияние того или иного индивидуума, насколько гетерохронен, гетерогенен и гетерархирован, а, стало быть хаотичен («3г-хаос») его мир и насколько он смог его упорядочить («окосмичить») и образумить силой собственного интеллекта, прежде всего, интеллехией понимания (= насколько ему самому и окружающим понятен созданный им космос). Социальной характеристикой человека станет его перисферность – созданный и постоянно трансформируемый им мир коммуникаций, связей и влияний. Перисферность станет мерилом человечности. Собственно, это предсказал ещё П. Рикёр: «Человек – это место встречи».
Протестным, оппозиционным течением этому мейнстриму станет аристократия молчания, откровенное меньшинство общества.
Новое понятие человека
Если сегодняшнее представление о человеке как о субъекте, существующем в разных, невзаимозаменяемых сферах (ноосфере, геосфере, культурной сфере, биосфере и т.д. – более 20 таких базовых сфер) говорит о человеке экологическом, экологии человека, то новое, перисферное, понятие человека относится, прежде всего, к человеку коммуникационному, «человеку как месту встречи».
Человек окажется размазанным и рассыпанным по коммуникационным сетям и углам (как сегодня мы рассыпаны по социальным ролям члена семьи, члена трудового коллектива, покупателя, пассажира, избирателя, налогоплательщика, потребителя СМИ и т.п.).
Новыйкосмогенез как поиски смыслов
Чтобы собрать себя в личность, управлять собой, а не быть кучей производных от коммуникационных эффектов и аргументов, человеку потребуется произвести новый, собственный космогенез, космогенез себя и своего существования как сборку и монтаж смыслов.
Из всех тем, обуревающих умы и сердца людей, самой частотной и востребованной является тема человека. Не Бог, не мироздание, его происхождение, природа и законы, не проблема Добра и зла – человек. Только в мировой философской литературе и по явно устаревшим данным конца 80-начала 90-х годов прошлого века ежегодно публиковалось около 50 тысяч работ, посвященных человеку – теперь таких работ существенно больше.
Неиссякаемый интерес человека к самому себе, кажется, нашел свое объяснение.
Если иметь в виду метафору-притчу Платона – а великий философ в самых главных вопросах философии остается и самым современным – о пещере с прикованными людьми, проносимыми мимо пещеры «идеями» и их «тенями» на глухой стене, то в этой картине люди имеют онтологически несутевое значение. Грубо говоря, их присутствие в этом мире необязательно (что находится в кричащем противоречии с сильным антропным принципом космогенеза). Но именно эта необязательность, горестная и безысходная, заставляет нас думать о себе и своем месте: кто мы? зачем мы? куда идем? что зависит от нас?
Проще всего, конечно, честно и сурово сказать себе: мы никто, мы – не зачем, мы никуда не идем и ничто не зависит от нас. Но эта честность и суровость нас, лукавых и хитроумных, не устраивает. Дети Разума, его порождения, шаловливые и наивные, мы продолжаем вопрошать и искать ответы на эти мучительные вопросы. Но при этом мы, о! дети, лукаво и капризно объявляем себе и миру: главная ценность – свобода, то есть признание того, что мы именно – никто и не зачем, никуда и никому не нужные. Это позволяет нам не сходить с ума и быстро утешаться от отсутствия ответов на треклятые вопросы.
Мы вынуждены сами себе доказывать факт своего существования, как утверждает М. Хайдеггер. При этом доказываем мы это, вставляясь в рефлексивную щель между вещами и идеями, называя эту придуманную нами же щель мышлением, то есть, с одной стороны, электромагнитными усилиями головного мозга ухватить и индивидуализировать, приватизировать ухваченную крупицу (осколок, фрагмент) идеи, а, с другой, двигаться, повинуясь диктату «навигаторов» Разума. Но ведь это мы называем их навигаторами – эта функция приписана им, возможно, случайно, как случайным было использование найденных в Зоне изделий в «Пикнике на обочине» Стругацких.
В обойме наших интеллехий патронов не так уж много:
- чувствование
- познание
- переживание
- понимание
- осознание
- вера
С чувствованием всё достаточно просто, поскольку и интеллехия эта проста и тривиальна, доступна не только человеку, но и всему живому, включая все примитивные и простейшие формы биоидности.
С познанием мы явно и сильно погорячились, понадеявшись на эту свою интеллехию. Николай Кузанский наглядно и доходчиво объяснил нам, что любое приращение знания приводит к приумножению незнания. Наверно, поэтому мудрейший из мудрых царь Соломон на склоне лет позволил себе сказать: «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.» (Эккл. 1.18). Конечно, до Галилея мы очень немного знали о Космосе, но мы и не знали совсем немногое, а после Галилея мы знаем больше, но гораздо больше стали не знать. Всё в точном соответствии с законом Фихнера. И любое новое знание, приобретаемое нами при анатомическом ли вскрытии или в коллайдере, неизменно порождает новое незнание, сильно превозмогающее по объему и своей витальности новое знание.
В отличие от проживания, процесса достаточно банального и всеобщего для всего рожденного (как это у Курта Воннегута в «Завтраке для чемпионов»: «такой-то – такой-то, тогда-то – тогда-то, он старался»?), переживание всегда уникально, поскольку оно есть проживание по сути, экзистенция, а универсальную суть (=совокупность идей или истин) мы способны постигать лишь индивидуальными, уникальными фрагментами, если вообще способны постигать, а не индульгировать свое безсущностное проживание тривиальными сентенциями «думать некогда – работать надо», «не ломись в запертую дверь», «не парься по поводу непостижимого».
Экзистенциализм тем и хорош, что рассыпан бисером по личностям, что не даёт никаких универсалий, а лишь демонстрирует процессы и плоды индивидуальных усилий, но именно тем же и плох.
Понимание, герменевтика – вскрытие герметически закрытых истин и смыслов (как discovery – снятие покровов с тайного и неизвестного), может и должно быть наглядным – тем и отличается от потемок экзистенциализма. Понимание как культурологическая археология выгребает на публичную поверхность погребенные под слоями употреблений смыслы. Да, экзистенциалисты – искатели кладов, герменевты – бескорыстные ученые археологи.
Интеллехия понимания родом из коммуникации, точнее: коммуникация – порождение непонимания. И если это так, то построить систему понимания, как мы строим системы знаний, невозможно: в любой коммуникации присутствует неповторимый аромат ситуативности, сиюминутности, живости. Оперируя и создавая понятия, мы всегда ощущаем их трепетную эфемерность, зыбкость и неустойчивость удерживаемых лишь на время смыслов.
Осознание – полученное в медитации, в исихастии, интроспекции или в любой другой технике погружения в эпохэ – всегда связано со спонтанными вспышками озарения. В этом смысле экзистенциализм – литературно оформленная феноменология, подобно тому, как стихотворение – не столько эссе (но и эссе также, фрагмент истины), сколько эсте, красиво выраженное переживание, осознание, понимание и т.п. Тишина – высшая эстетическая форма поэзии и музыки, как тьма и свет – нижний и верхний пределы красок. Феноменология оставляет в стороне все знания и знаниевые структуры, считая их прахом, тленным и недолговечным. Архитектор мыслит не кирпичами, а формами пространства, музыкант – не акустикой, а гармонией, философ – не словами, а понятиями. И, понимая свое несовершенство, мы, чтоб не нарушать собою мир, перестаем влезать в него, примолкаем, очарованные, и – если повезет – начинаем осознавать себя и мир в искрах озарения, безразмерно и внемасштабно, с неопределенным артиклем «а» или «ein».
И всё это, не описанное, а скорее перечисленное, пронизано терзаниями веры.
Мы и Бога-то себе придумали как гипертрофию себя, как Нечто или Ничто, оправдывающее наше существование, как служение Придуманному – нами когда-то и теперь – каждым из нас. Вера в Него (или Них) по нашему же требованию должна быть слепой, иначе – невыносимо. Впрочем, и неверие требует слепоты, что и выталкивает людей из атеизма. Но нам наше достоинство и самоуважение не позволяет верить слепо – мы всего лишь верующие, то есть идущие к вере, несовершенные, имперфектные, а верящие, уже верящие, слепо и безоговорочно – редкие парии, обливаемые презрением и называемые кретинами, то есть «истинно христианами», Христоподобными.
Нам очень важно одновременно и вознести Его, совершенного, в объективные выси и дали и поместить Его внутрь себя, несовершенного. «Бог во мне и я в Боге» – есть допуск и Его отстраненности от нас, когда он – огромное и безразмерное вместилище всего и вся, и Его проникновенности в каждого из нас.
Человек, по существу, всю свою жизнь занят тщетными поисками смыслов ее, жизни, а также себя и человека вообще. Спасительна именно эта тщетность. И когда она преодолевается, человек превращается в «Homo esse», в «Бог умер», в безумца Ницше и его еще более безумное его отражение Заратустру.
Наша ненужность и онтологическая необязательность присутствия в мире (опять – не путать с сильным антропным принципом, по которому наше психосоматическое присутствие необходимо в соответствии с мироустройством) мучительны, но и спасительны для нас. А без муки и страдания спасения нет и не будет.
Давайте искать смыслы дальше.
Ничто, никакие потрясения и катастрофы, так прочно и уверено не возвращают нас в животный и даже растительный мир, ничто не наводит большего уныния и скуки бытия, как потеря смыслов этого бытия. И уже ничто не отвратит от краха и исчезновения страну, если потеря смысла жизни поражает всё общество, от властных слоёв до властимых, делает его угрюмым стадом, то покорным и травоядным, то вдруг хищным и бунтующим – что мы и наблюдаем сегодня в России.
Нас раздражает бессмысленность принимаемых законов и бессмысленность их применения и исполнения, бессмысленность бесконечного наращивания богатства одних и бессмысленное же скатывание в нищету остальных и многих. «С какого глуза? – спрашиваем мы себя, – мы лезем с советами и угрозами к своим ближним и дальним соседям? Пичкаем своё опасное от несовершенства изготовления оружие всяким придуркам и отморозкам? Чего мы лезем, куда нас не ждали и где нам не рады? Чью волю исполняет исполнительная власть и зачем она порхает со стерхами и опускается на полметра в глубины морские, чтобы достать оттуда только что положенные туда амфоры? Что за бадминтон такой, из-за которого два недоумка гоняют по полю на комбайнах, а третьего заставляет сочинять заранее результаты выборов?»
Если Бог хочет обидеть, то он прежде отнимает разум, если того же хочет дьявол – то отнимает смысл и тем вселяет в нас тяжкий грех уныния.
Мы страдаем по мере потери нами смыслов – но какой восторг вызывают порождения смысла! Не меньший, чем удачное стихотворение, сложившаяся мелодия, точный рисунок или верно найденное слово.
Что же такое смысл? Почему нам так важен и нужен этот эфемер нашего сознания?
Смысл – это сгусток мышления, прежде всего. Если мысль – единица мышления, ухваченная и приватизированная нами частица той или иной независимо от нас существующей идеи, то смысл теряет свою привязку к индивидууму и начинает распространяться по человеческому материалу подобно вирусной болезни. Не идеи движут массами и народами – смыслы. Они становятся ориентирами движения и поведения, трансформируются в цели, намерения, мотивы. И поэтому обессмысливание – операция антигуманная, нечеловеческая, продиктованная злом.
Мы осмысляем – и тем делаем существующим. Каким образом, какими средствами мы находим и порождаем смыслы?
Когда кончаются слова, начинается поэзия, начинается порождение смысла. И мы прозреваем. Любоваться ничем нельзя, если не понимаешь смысла наблюдаемого или переживаемого. И любить бессмысленно невозможно.
Понимание как интеллектуальное усилие может носить пассивный и активный характер. Пассивно мы восстанавливаем смыслы, заложенные автором или Творцом, активно – мы создаем свои смыслы и тем вдыхаем жизнь в то, что было до сих пор для нас бессмысленно. Другое дело, что эти, порожденные нами смыслы, могут оказаться уродливыми настолько, что в мы в стыде и ужасе отказываемся от них и отворачиваемся.
Мы порождаем смыслы словами, но слова сами обладают смыслами, порожденными не нами, а давным-давно, ещё допрежь этого мира, поскольку «В начале было слово». В сути начала – слово, «ImAnfangwardasWort». И смыслы эти потаённы от нас, поэтому тот, кому мы передаём смысл, порождает свой, отличный от нашего:
- в чём смысл цветных революций? – спрашивает меня мальчик в бабочке.
- в ошибках и преступлениях власти
- но я сам хочу делать цветные революции, я хочу совершить белую революцию
- тогда подумай о смысле своей революции и смысле будущего, которое ты хочешь создать, ведь ты не хочешь вернуть безвозвратно потерянное прошлое?
- конечно, не хочу
- а кто ты?
- пока никто, актёр.
Этот мальчик – из элиты, которая, единственная, задаёт новые смыслы, потому что в этом её предназначение.
Понимание держится на понятиях – но, наверно, не только на этом, а ещё на интуитивном проникновении в суть и смысл вещей. Мы никогда не можем точно описать и определить, как и когда мы поняли смысл – он нам даётся, если мы прикладываем к этому усилия.
Есть много разных способов проникновения в реальность, в мир вещей, в вещающий нам мир. Мы умеем делать это эстетически, чувственно, эмоционально, Отчего же мы так ценим интеллектуальное проникновение и освоение смысла? – от того, что это наше, личное, индивидуальное усилие, это наше, собственное сопротивление бессмысленности.
И именно поэтому нам так властно кричатсверху:
- бессмысленно искать смысл! Стой у корыта и жри, скотина!
Смысл
предо мною – чистый лист бумаги:
это я, тверёз и одинок,
предо мной – ухабы и овраги
предстоящих образов и строк
я сижу, чуть вырвавшись из сети
социальных сплетен и судов,
где-то плачут брошенные дети –
но о них писать я не готов,
и плывут в мечтах мои дороги,
города и страны, коих нет,
и несут меня шальные ноги
по глухим тропинкам прошлых лет,
я пишу – а за окном рябина,
ярко-рыжий промельк на снегу,
я пишу – как будто у камина
тишину фантазий берегу,
проплывают образы и мысли
по волнам раздумий и надежд
в небе звёзды уж давно повисли –
я пишу о том, чего уж нет,
и опять непрожитые жизни
прилетают про себя пропеть,
я пишу, ненужный и излишний,
чтоб стихами встретить свою смерть
