Щедровицкий.
У меня семь тезисов для размышлений в течение года до следующего мероприятия деловой сети Школы Культурной Политики, хотя и в горизонте того обсуждения, которое происходило в течение этих семи дней.
Первое. Коля Верховский безусловно прав, сложно. Хорошо, что сложно. Думаю, что некоторым способом работы с этой сложностью является меньше говорить или говорить только то, что понятно или понято, неважно, в объективированном или субъективированном залоге. И, конечно, хотел бы предложить всем, кто собирается дальше эту тему продумывать, тему онтологии, сделать себе тоже какую-то программочку на несколько лет, потому что я бы хотел, чтобы эта серия игр завершилась неким пониманием. Я думаю, что лейтмотивом обсуждений стала важность онтологии, онтологического мышления, онтологического вопроса, и я считаю, что на этом мероприятии, может быть, те тезисы, которые я говорил в прошлом году в довольно жесткой форме в установочном докладе, стали более понятны. Моя позиция заключается в том, что без постановки онтологического вопроса и без прорисовки в позитивном ключе некоторого онтологического видения нам дальше двигаться как в практическом, так и в теоретическом плане очень трудно, практически невозможно. Многие из моментов, о которых говорили здесь выступающие лекторы, для меня тоже новые. В частности, то, что рассказывал Лекторский касательно роста интереса в философии к онтологической проблематике, безусловно. заслуживает специального внимания и даже какого-то мониторинга.
Второй момент - немножко аппендикс. Вера Данилова на третий или четвертый день мне сказала, что, наконец-то, она поняла, в чем различие рабочей и объемлющей предельной онтологии. Я считаю это вторым положительным моментом всего этого мероприятия. Наблюдал ваши трудности в попытках положить основание в рассуждении о другом и, не претендуя на то, что я могу эту проблему как-то систематически разложить, хочу связать тему игры и тему общую, тему онтологии. Размышление мое строится следующим образом. Скорее всего, именно то, что мы называем онтологическим вопросом, и связывает или, может быть связующим звеном, который создает основу этой ситуации взаимодействия, взаимоотношений и коммуникации с другим. Т.е. грубо говоря, я исхожу из следующей гипотезы, что если этот другой живет в этом мире, он же живет, он присутствует, то у него в каком-то виде должен существовать вопрос об устройстве этого мира. Я знаю только одну историческую байку про манихийцев. Это был период, когда писал блаженный Августин, Пелагий, ряд других крупных ранних схоластов. А манихийцы – что-то типа секты, которая известна тем, что они коллективно кончали жизнь самоубийством. Наверное, это не единственный пример в истории человечества, хотя все равно есть подозрение, что и это действие было онтологически фундировано, в том смысле, в котором мы об этом говорим. А раз так, то, может быть, в схеме мыследеятельности в нижнем ярусе под ситуациями мыследействования, которые, безусловно, различны (а могут даже и отсутствовать у кого-то из участников этого взаимодействия), нужно положить какую-нибудь пунктирную линию этого самого мира, в котором человек живет или из которого он даже сознательно уходит. Или, наоборот, в который он хочет прийти. Конечно, теперь сказать, что ответ на этот вопрос об устройстве мира, в котором мы находимся, достигается только за счет мышления - это сильный тезис. Боюсь, что он, действительно, целый ряд проблематик просто убирает из дальнейшего обсуждения. Поэтому желание группы, которая выступала вчера первой, уйти от схемы мыследеятельности надо, наверное, поприветствовать, а исполнение считать не очень годным. Вопрос о приписывании другому того органа, с помощью которого он отвечает на онтологический вопрос, в качестве именно мышления, наверное, неправомерно, но какой-то орган там, наверное, все-таки есть. И, может быть, вокруг этой темы покрутиться еще дополнительно.
Третий момент. Почему-то практически ни у кого в докладах не была прослежена еще одна тема, которую, я бы отнес к такому актуалгенезу другого. Ведь каждый из нас в той или иной степени допускает себе возможность быть другим. Моя байка про раздвоение личности шизофреников в установочном докладе была про это, но я думаю, что у каждого в опыте есть переживания неких ситуаций, в которых они вели себя не так, как им хотелось бы, как они представляли себе. Неважно, в состоянии раздражения, аффекта или в состоянии употребления каких-то психотропных средств. И думаю, что эта феноменология, столкновение с самим собой как с другим, безусловно, требует отдельного подробного рассмотрения. Я считаю, что она не менее важна для формирования самой этой проблематики, чем социология путешествий, формирования торговых отношений и столкновение с инокультурными, иноэтническими, иноконфессиональными и прочими общностями, которые живут в других нормативных системах и по-другому себя ведут, по-другому самоопределяются. Эту линию мы наметили, о ней довольно подробно говорил Пружинин на первой лекции. Она, безусловно, важна, но не менее важна и другая линия. Поскольку, оправдывая себя в тех своих проявлениях, в которых я веду себя не так, как обычно, не так, как принято, и не так, как я сам бы хотел себя вести, я тем самым создаю уже место для другого.
Четвертый момент. Я уже ссылался в установочном докладе на эту метафору Хабермаса, касающуюся постметафизической ситуации – ситуации, когда разрушается традиционная, прежде всего конфессиональная, общность, когда разрушается теологическая картина мира, и, как он пытается показать, распадается единство сущего, благого и справедливого. Эти три разных момента, они разлетаются, и на каждый из вопросов об элементах этой триады приходится отвечать по-разному и из разных контекстов. Собственно, в этой своей работе, в увлечении другого этой проблеме Хабермас уделяет видную треть всего рассуждения и ставит вопрос, который, на мой взгляд, действительно, требует очень серьезного обсуждения и ответа. Как без Бога обосновать норму? Не просто какую-то норму, а норму, которая предполагается к вменению участникам интеракции. Потому что если у нас эта норма является частью мироустройства, и то, как должен действовать человек, есть часть ответа на вопрос, как устроен мир, то этого вопроса как бы не возникает. Ну а в тот момент, когда это единство онтотеологии или онтотеологической картины распадается, от этого вопрос, безусловно, встает, и, честно говоря, я не очень понимаю, как мы на него отвечаем. Хабермас отвечает, что, собственно, для этого и строится коммуникация, и коммуникацию он и вводит в позицию того, о чем говорите вы (почему я посоветовал читать некоторых классиков), он и вводит как институт, который отвечает за появление нормы в ситуации, где бога нет. Поэтому она, конечно же, двух- и многосторонняя и очень сложно устроена, потому что, чтобы продуктом коммуникации стала норма, это должна быть сверхкоммуникация.
Пятый пункт. Мне кажется, что всю эту проблематику предельно обостряет тот пласт процессов и событий, который мы условно называем глобализацией. Я бы сказал так, что первая волна глобализации происходит в условиях, когда ответа на этот вопрос нет, т.е эта постметафизическая, посттеологическая ситуация наступила, ответа на вопрос, откуда берется норма, нет, а волна глобализации уже идет. И в этом смысле она резко обостряет все различия, которые до этого можно было игнорировать или не замечать. От них можно было ускользнуть, замкнувшись в соседском или семейном кругу, в крайнем случае, в кругу одноплеменников, одноверцев и т.д. и т.п. Глобализация выдвигает вызов, от которого очень трудно уклониться. Более того, я думаю, что некоторая придудительность к совместной деятельности и кооперации в любых ее формах, в том числе в форме международной системы разделения труда и торговли, она, конечно, обостряет различия, а не сглаживает их. Я бы на один аспект этого момента указал. У меня так получилось, что одиннадцатого сентября я ехал из Хабаровска во Владивосток, в поезде узнал об этих событиях, и, не подумав, случайно попал на телевидение во Владивостоке, и естественно, меня спросили, как я к этому отношусь. Я никак к этому не относился в этот момент, потом мне пришлось срочно думать, я сформулировал один тезис, который потом пару раз встречал в обсуждениях этой тематики, но, на мой взгляд, недостаточно акцентировано. А поскольку глобализация и, обратите внимание, террористическое событие как элемент этого процесса, она приносит еще один сложный феномен – анонимный другой. Понимаете, ведь вопрос, в конце концов, не в том, кто взорвал. Понятно, что были какие-то конкретные физические индивидуумы, которые оказались вовлеченными в этом процесс и пожертвовали жизнью ради чего-то, ради каких-то идеалов, или каких-то целей и ценностей, о которых мы с трудом можем догадываться. Но проблема атрибуции ответственности. Потому что совершенно непонятно, кому предъявить ответственность за эти действия. Ведь, я напомню вам, никто же не признался. Думаю, что во всей этой ситуации мы все чаще и чаще сталкиваемся не просто с другим, а с неопределимым анонимным другим. В ваших докладах этой темы, на мой взгляд, не было, и она не присутствовала. А это меняет конструкцию. Даже если я хочу вступить в коммуникацию, то непонятно с кем.
Шестой пункт. В самом начале я, наверное, не очень жестко задал этот вопрос. С любым или другим вообще я лично готов к встрече и, тем более, к выстраиванию какой-то коммуникации. У меня была очень бытовая ситуация. Будучи в Риме перед Новым Годом, я чуть не вступил в прямое физическое взаимодействие с разносчиком книг, черным, который пытался со мной поздороваться. Он очень лояльно все это делал. Он шел за мной и пытался всучить мне книги вместе с рукопожатием. Я удержался, но я был на грани, на грани применения насилия. В общем, в, казалось бы, совершенно обыденной, рядовой, банальной ситуации. Честно говоря, на месте, где я сейчас работаю, мне гораздо чаще приходится сталкиваться с невыносимым другим. И я очень серьезно для себя ставлю вопрос о том, в какой степени наличие физической оболочки, похожей на меня, а также использование русского языка и т.д. как-то нас сближает. Я думаю, что целый ряд моих иностранных коллег мне гораздо ближе, чем те люди, с которыми мне приходится каждый день работать. И, когда я сказал о том, что терпение и мужество выносить другого для меня не меня не менее важные параметры этой проблематики, чем любовь и понимание, то я говорил очень серьезно. И на вопрос, до какой степени мы готовы признавать и вовлекать другого, я считаю, остался без ответа, и, честно говоря, считаю, что у вас нет мужества признать проблему. Вы прикрываете отсутствие у вас ответа на этот вопрос в общем политкорректными разглагольствованиями про то, как правильно и хорошо из общегуманитарных соображений признавать, вовлекать, терпеть и т.д. и т.п. Это похоже, скорее, на выход из аудитории в момент доклада нашего коллеги, чем на деятельностное отношение к проблеме. Как минимум выстраивание этого отношения здесь и теперь, хотя бы с тем, чтобы было что рефлектировать. Поэтому я считаю, что волна глобализации, которая идет (я об этом написал несколько лет назад, в Иркутске даже это случайно было опубликовано), я считаю, безусловно, пойдет на спад. И ответом на онтологическую нерешенность этой проблематики будет достаточно длительный этап, когда страны, регионы и более мелкие сообщества (конфессиональные, культурные, этнические) будут закрываться в силу неготовности. Не инструментальной, а именно онтологической неготовности к этой встрече с другим. Потому что, в конце концов, он невыносим. Если бы я Степанова не остановил, он бы ведь говорил до одиннадцати часов. Если бы вам задавали вопросы… Это же инстинкт самосохранения. Понимаете, человек не задает вопросы не потому, что ему нечего спросить, а потому что он понимает, что… Кто такой зануда? Это человек, который на вопрос «Как дела?» начинает рассказывать. Поэтому мне кажется, что вы подошли вплотную к этой теме, более того… Ефим Островский, когда мы с ним возвращались в Москву после его лекции, мне сказал: «Слушай, какая-то неправильная программа. Сначала признание и вовлечение, а потом насилие». Я говорю: «А ты думаешь, что сначала насилие, а потом признание?». Хотя я один раз столкнулся с такой ситуацией. Когда я первый раз был в Швейцарии (это был, по-моему, девяностый год), мы там проводили большую конференцию, и мне очень понравилась реакция одного американца. Кроме того, что у нас была конференция, нам еще показывали Парламент, еще что-то. И не выдержал он, когда нас привезли и стали показывать, как они делают шоколад. Он потом вышел оттуда, огляделся и в сердцах сказал: «Как мне все это надоело! И эта травка зеленая, и эти коровки маленькие! Плюнуть негде!» На что стоявший рядом швейцарец, довольно высокопоставленный, он так хитро улыбнулся и сказал: «Но вы должны помнить, что это все возникло после того, как в стране поубивали четыре пятых населения». Он имел в виду «столетнюю» тридцатилетнюю войну, конкретные события, но, в общем, довольно рефлексивно.
И, наконец, последний седьмой тезис, заключается в том, что, конечно, обретение онтологии не исключает, а, может быть, более выпукло еще раз ставит вопрос о том, как жить и действовать в условиях многообразия онтологии. В той статье о технологиях мышления в двадцать первом веке, которую я недавно опубликовал на основе доклада девяносто третьего года, в первом параграфе, отвечая на вопрос, откуда берут рамочные техники, я указывал на то, что одной из причин возникновения рамочных техник является появление проблематики гибридных или плюральных онтологий. Это частный случай того онтологического разнообразия, о котором, на мой взгляд, очень хорошо говорил Лекторский. Я считаю, что он умудрился как-то за два часа пройти полностью все аспекты и даже, совершенно неожиданно для меня затронул проблему, которую мы обсуждали лет пятнадцать назад, ни до чего не договорились. Проблему многих онтологий и проблему многих миров или несводимости проблематики мира к проблеме онтологии, возможность существования нескольких миров в границах одной и той же онтологии. Это сложная тема, но и ее ему удалось затронуть и даже указать определенные ссылки не только на Поппера с его известной трехонтологической схемой, но и на других авторов, которые сегодня пытаются эту тему обсуждать. Я считаю, что, безусловно, методология пыталась строить такие способы мышления-действия в условиях наличия или в условиях признания наличия многих онтологий. Эмпирически не всегда это удавалось реализовать в своей практике, и редукция, безусловно, происходила очень часто, но, во всяком случае, на уровне подхода делалась попытка признать наличие многих онтологий и выработать способы коммуникации мышления и даже действия в такой ситуации. Поэтому я бы сохранил этот вопрос, в том числе как одну из рамок наших обсуждений в ближайшие годы. Отказываться от этого не надо. И хотя я в установочном докладе сказал, что легко быть модератором, но я имел в виду не то, что не нужно быть модератором, я имел в виду, что нельзя ограничиваться этим. Смотри первый пункт. Нельзя строить подобную технику, не имея антологии. И в этом плане эти два направления размышления, наверное, придется как-то запараллелировать и одновременно обсуждать и контуры системы мыследеятельностной онтологии, и контуры работы, участия, методов, способов приемов в полионтологических ситуациях.
