Раскол языков
«На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжём огнём. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошёл Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдём же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь по всей земле.» (Быт. XI.1-9). Этот библейский рассказ о халдеях и их башне, об их городе Вавилоне, что значит Рассеяние, строится на сомнительной теории единого пра-языка, но все остальные лингвистические теории не менее сомнительны, как, впрочем, и все теории вообще.
«Язык мой – враг наш».
Великий русский физиолог, нобелиант И.П. Павлов главное свое научное открытие миру не открыл – не по своей воле, а по злому умыслу большевиков. Исследуя роль языка в формировании личности, он установил, что, оказывается, русский менталитет, в отличие от всех остальных европейских, доверяет слову гораздо в большей степени, чем реальности. Это удивительное свойство русских исторически объяснимо.
Для европейцев в период великого переселения народов, то есть, начиная с 5 века нашей эры и по полное утверждение христианства в 9-10-ом веках, проблема сохранения себя и своей веры решалась в городах, вокруг святынь и епископов. Самоосознание и самоопределение себя давалось людям в противопоставлении поганистам (язычникам), бесчинствующим за стенами городов.
Славяне, предки русских, все эти века сами оставались в язычестве и потому вынуждены были хранить не веру, но себя и свою свободу от нашественников. И спасались они не в городах, а, наоборот, в укромных лесных чащах. Они вынуждены были уносить с собой в эти дебри не только и не столько скарб и вещи, сколько универсум своих духовных знаний, лишь в 10-ом и последующих столетиях, ставших христианскими. Когда европейцы перешли от отсиживания в городах к экспансии и продвижению на мусульманский восток (крестовые походы), славяне, ставшие к тому времени русскими, все еще укрывались по лесным полянам и речным долинам, храня в этих изгнаниях и укрытиях священные тексты не книгами, а в уме. Европейцы, кстати, лишены были этого до самого Лютера – люди не могли уносить с собой тексты, поскольку в большинстве своем не знали их и не понимали латынь. Духовные знания были уделом не народа, а жречества, священников. Все это привело к тому, что для русских слово оказалось важнейшим и даже единственным средством этнического и религиозного самосохранения. И сегодня слово писателя и поэта в России имеет гораздо бόльшую силу и власть, нежели все и любые речи царей, генсеков, президентов и политических лидеров.
Когда большевики, благодаря открытию Павлова, узнали и поняли это, они поняли, как можно достаточно просто и экономно управлять огромной страной, переделать ее и ее народ под свои цели и нужды. Для этого потребовалась культурная революция во второй половине 20-х годов. Она только называлась культурной, а на самом деле она была образовательной.
В стране была создана единая система образования, в результате чего все последующие генерации получали совершенно одинаковое, монотонное по всей стране базовое образование. Все стали говорить на одном языке и думать очень похожими мыслями. Даже в системе высшего образования новые поколения интеллигентов, технической и гуманитарной интеллигенции имели много общего, независимо от характера и направления образования. Все: и врачи, и инженеры, и филологи, и физики, и офицеры, все без исключения изучали марксистко-ленинскую философию, политэкономию Маркса, научный атеизм и другие идеологические и пропагандистские предметы. В совокупности, эти общие и обязательные дисциплины составляли как минимум треть всего высшего образования, и лишь две трети этого образования имели специальный характер. Более того, потом, в течение всей своей жизни люди вынуждены были учиться в системе политпросвещения единому, очень политизированному, идеологизированному и потому обессмысленному языку, языку Шариковых.
Этот язык и формировал советское общество и советских людей, слепо и свято верящих любому слову, написанному в газете или сказанному по радио и телевидению.
Сталин был необычайно косноязычен, но это не мешало ему судить о любой теме – совсем как Шариков. Еще косноязычней были Хрущев, Брежнев, Горбачев, Черномырдин – но они не только судили обо всем на свете, они подавали образцы косноязычия. И, будь они менее косноязычны, вряд ли бы они достигли вершин власти. Эксплуатация языка для формирования специфического советского народа и словесного (весьма экономного и простого) средства управления этим народом, начатая еще Лениным и Троцким, двумя великими Швондерами, привела к созданию огромной и весьма эффективной идеологической машины.
Но и эта, репрессивная, тоталитаристская, террористическая Вавилонская башня пала – по воле Божьей и под ударами писателей-диссидентов.
Как пали и падут попытки создания единого планетарного языка: эсперанто, английского, китайского, компьютерного программного – мы больше никогда не сможем на исторически обозримый период времени лингвистически объединить человечество.
Язык каждого из нас есть наш общий враг.
Раскол смыслов
Античная теогония говорит: Очаг мира, капля, из которой начали разворачиваться пространство и время, Рея и Хронос, это – их дочь по имени Гестия, что значит Истина, в которой заключена целокупность мира, его идей и смыслов. Обломки и фрагменты этой Обще-идеи – частные боги красоты, войны, справедливости, земли, океана, огня – весь сонм и пантеон античных богов-олимпийцев, а малые крохи и искры этой Истины – герои и нимфы, гении места и даймоны, и уж совсем пепелинки этого очага – люди и всё живое и неживое. Скромная Гестия, ставшая богиней домашнего очага, никогда не покидает Олимп и тем удерживает общую осмысленность мира (в кельтской теогонии это – богиня-мать, хранительница домашнего очага).
Самое тайное имя иудейского Бога, произносимое лишь раз в году, на Пейсах, шёпотом, в Святая Святых Храма, первосвященником из колена каганова: «Я есмь», что означает «Я – Истина».
И вот, приходит Христос, Богочеловек и заявляет во всеуслышание на Малом Синедрионе «Я есмь!» и после этого каждый христианин принимает это как кредо, как первейшую заповедь христианства. И потрясённый Каиафа «первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: на что ещё нам свидетелей? Вы слышали богохульство, как вам кажется?» (Марк, 14.63-64) И Христа обрекли на казнь и смерть, но отныне произошел раскол смыслов, составлявших ранее сущность и тайну Бога, а не собственность и ответственность каждого. Истина оказалась приватизированной и все смыслы, заключенные в ней, также. И теперь за каждым – его правда и истина, его совокупность смыслов, его одинокий путь постижения смыслов бытия – или непостижения, уклонения от этого постижения, право не быть человеком, то есть быть лишь человекоподобным биоидом.
И мы не можем постичь истину и смысла другого, отягощённые своими смыслами и своей истиной. Нам лишь кажется, что мы понимаем друг друга. Но – на каждом новом шаге навстречу друг другу мы с горестным изумлением убеждаемся в противоположном и, подобно Иммануилу Канту, восклицаем: «но я не о том!».
Мы имеем ответ на все вопросы, но мы разучились задавать вопросы, синтезирующие и объединяющие смыслы: вся наша философия есть расщепление смыслов на всё более наночастицы.
Мы, гордые тем, что можем сами формировать и создавать смыслы, в 99% случаев не делаем этого вовсе, уставая по мере полового созревания от любой интеллектуальной работы, а из оставшегося 1% 99% так и не заканчивают свою смыслообразующую деятельность, и уходят в небытие с незавершенными и туманными представлениями о том, что ранее давалось непреложно и догматно, объективированно. Жалкая гордость жалкой горстки!
Раскол миров
Мы потратили две тысячи лет, чтобы осуществить раскол миров. Нет, материально мир сохранил свою целостность, кажется, – раскололись наши представления о нём, наши онтологические представления.
Мы с необыкновенным и необъяснимым энтузиазмом, как те халдеи, что обжигали глину до кирпичей и строили нечто совершенно бесполезное, нефункциональное, эту Вавилонскую башню, бросились врассыпную строить свои миры.
С одной стороны, нас напугал Маркс со своей теорией схождения истории в одну, коммунистическую точку, точку однообразного счастья «свободного труда свободного человека» (как в реальности выяснилось – с получением скудной еды и еще более скудного секса по карточкам), счастья отсутствия семьи, частной собственности, государства и денег, принудительного счастья и оскала от «чувства законной гордости и глубокого удовлетворения».
С другой, благодаря усилиям Эйнштейна и других высоколобых мы поняли, что такое возможно, а далее – строго по Мао: «всё мыслимое возможно». Если мы можем помыслить индивидуальный Космос и атомарного Бога, значит так оно и есть на самом деле.
И мы живем в полупрозрачных или вовсе непрозрачных мирах, каждый в своем, мы пытаемся проникнуть из одного мира в другой (но каждый раз обнаруживаем, что, вторгаясь в чужой и чуждый нам мир соседа, просто осебячиваем его, грубо говоря, мы не горох воруем у соседа, а весь его огород).
Мы безжалостны к этим нашим множественным мирам, как безжалостны к жизням в компьютерных стрелялках: за какой-нибудь бочкой найдется графинчик с новой жизнью, а если нет, то всегда можно успеть выйти из игры и перезагрузиться. Трепетной ответственности за единый, а потому хрупкий мир, за онтологию, не придуманную нами, а данную нам, больше нет – так чего ж её, эту онтологию, теперь жалеть?
Этот текст я бы не хотел заканчивать мрачными предсказаниями – зачем? Всё уже сбылось и состоялось, надо только осознать это сбывшееся и самоопределиться, принять для себя решение: как быть или существовать?
