На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

А. Левинтов. Схематизация

Схематизация

Схема как организация пространства

Схематизация – организация пространства мышления (и только мышления?), нечто вроде лесов или каркаса, вокруг которого и разворачивается здание мышления, мыслительные конструкции. Схема, как и всякое другое пространство, должна отличаться максимальнойнезаполненностью, например, смысловой незаполненностью. Наши звуки и буквы бессмысленны, что позволяет нам создавать слова как тени и дубликаты смыслов. Платон утверждает, что изначальные смыслы были известны богам, но умалчивались от людей, и даны были нам людьми золотого века, элитой. Именно тогда и сложилось представление об элите (само слово «элита» возникло позже и Платоном не употреблялось) как о слое общества, порождающем смыслы.

Наиболее адекватным образом этой мысли является, на наш взгляд, яйцо: в ядре лежит смысл, включая потаённый смысл, далее, подобно белку, понятия (вещь переменчивая и подвижная, недаром говорится о понятийномоблаке), а между скорлупой слов и понятийным субстратом – тонкая семантическая плёнка, плёнка сём, почти интернациональная и общеязыковая, например, сёма «ма» в слове «мама», имитирующая сосательный звук, характерна для большинства европейских языков. Тоже самое можно сказать о «корове», глаголах «мычать», «мяукать», «кукарекать», «куковать» и других подражательных словахи сёмах, более или менее внятных даже для не знающих языка.

Что организует пространство? – азимутальность или, по Ансельму Кентерберийскому, интендирование, без которого соблюдается состояние покоя, как его понимают покойники. Векторов азимутальности достаточно много, но актуально присутствует в человеке их счётное число. И как бы мы ни казались себе всесторонне развитыми личностями с богатым внутренним миром, честная интроспекция себя показывает нам в обычных ситуациях не более десятка таких векторов, а в экстремальных условиях – не более двух. Возможно, именно поэтому мы стремимся и жаждем экстрима: выбор из двух технически и этически гораздо проще и легче. Эта двоичность счёта мы недаром положили в основание всей электронной счетной техники, включая компьютер.

Помимо азимутальностиважное значение имеет тема в её изначальном смысле (поименование). Тематический спот задает принципиальные границы пространства и его «окрас». Тематический арсенал представляется гораздо более разнообразным и богатым (на порядок или порядки), нежели азимутальный, но и он счётен и обозрим. Тематическая определенность – ключевым словом здесь является «определённость», за пределы и границы которой лучше не выходить. Именно определенность запрещает использование в схематизации аналогий (мы свободны от этого запрета, так как схематизацией не занимаемся).

Собственно, этой парой параметров схематизации и можно ограничиться. Достаточно полный набор азимутов и тем – предмет возможного в дальнейшем размышления.

Неудача О.Анисимова и А. Зинченко в методологии, А. Тененбаума в лингвистике заключается в том, что они попытались сколлекционировать и типологизировать собственно знаки-схематозоиды, создать схемо-азбуки, а не пространства для мышления иего порождений.   

Понятие и смысл: индуктивный контур мышления и понимания

Если понятия – единицы понимания, то смыслы – единицы мышления, точнее, мысли, находящие отзвук у других участников коммуникации. Существенная (но, разумеется, не единственная) разница между этими двумя интеллехиями заключается в том, что ресурсом мышления является коммуникация, ресурсом коммуникации является понимание, а ресурсом понимания является непонимание.

Так в коммуникации возникает индуктивный контур:

Игра «мышление-понимание» очень напоминает качели: помыслил и понял, понял и помыслил. Спекулятивность мышления распространяется вширь, сосредоточенность понимания – вглубь, но обе интеллехии в принципы неудержимы и неисчерпаемы.

Понимание, по нашему мнению [6,7], является первичной интеллехией относительно мышления. В процессе коммуникации понимание идёт от языка к сгусткам смыслов, равнозначных для коммуникантов, до рабочих понятий, общих для коммуникантов, и уже эти понятия служат основанием и материалом для мышления, выражаемого языком или схемами или иным другим способом, включающим в себя и язык:

 

 

Схема 1. Понимание и мышление в процессе коммуникации

Благодаря действию по этой схеме мы не только индуцируем мышление, но и приводим «скорлупу» нашего  языка в соответствие со строем наших понятий: наших как исторически сложившихся образцов и наших как ситуативно построенных, рабочих понятий, необходимых нам для взаимопонимания в совместной деятельности и коммуникации.

Согласно этой же схеме становится понятным механизм накопления понимания (герменевтический круг Шляермахера) и спекулятивности мышления. Питая друг друга, понимание побуждает мышление за счет вновь построенных понятий (креативно-конструктивное понимание) или втягивания культурно-исторических понятий (культуросообразное понимание), а мышление, выражаемое в языке, порождает новое непонимание, требующее понимания.

Схема и язык

По логике вещей и антропогенеза схема возникла раньше языка, поскольку язык вообще возник в рефлексии речи, если не был вменён человеку извне и, конечно, после разума (понимания, мышления и других интеллехий).

Схема оказалась первым средством коммуникации, когда членораздельная речь ещё не сформировалась, но потребность в коммуникации (а не трансляции сигналов и приказов) уже возникла.

За внешнее происхождение языка говорит тот факт, что язык нами нерефлектируем. Более того, лингвисты настаивают на том, что вопросы типа «почему?» и «зачем?», а также вопросы целесообразности в языкознании неуместны. Наиболее распространенная мимикрия этих вопросов отсылается в фонетику: «для благозвучия».

Язык, в больше степени, чем культура, практически не рефлексируется нами, поскольку мы, пользователи, являемся рабами собственного языка и в редчайших случаях задумываемся над тем, что и почему именно так говорим. Если бы мы изучали язык до освоения нами речи, мы бы постоянно сталкивались с такого рода вопросами, подобно тому, как мы сталкиваемся с ними при изучении другого, не речевого для нас языка.

Не меньше вопросов –  и к фразеологии, к тому, почему и каким образом закрепляются идиомы, общие выражения и другие окаменелости смыслов [4,8].

- поэты

- философы

- дети и тинейджеры

- кое-кто ещё

Поэты ищут и находят новые слова, понятия и смыслы по красоте их. Они вылавливают в мире звуков и «околояйцовом» эфире новые гармонии, как, впрочем, и музыканты. И лучшим словотворцем в русском языке заслуженно считается Велимир Хлебников и его футуристическая свита (Бурлюк, Маяковский и др.), но, разумеется, не только они творили и творят язык: Пушкин, акмеисты, символисты, обереуты, современные К. Кедров с супругой, Алексей Парщиков, Илья Кутик и Александр Еременко, поэты-формалисты СМОГа. А чего стоит такой нано-шедевр И. Бродского как «Чучмекистан»?  Активное словообразование и новые понятийные прорывы, начавшись с Биттлз и битников, стало традицией рок-поэтов и реперов. В немецкой поэзии достаточно упомянуть Гёльдерлина, Новалиса и Рильке, но, разумеется, они – не единственные.

Философом-новатором слова, безусловно, является М. Хайдеггер, введший такие, ставшие фундаментальными, понятия как Dasein (вот-бытие), Gegnet (данность) и многие другие.  Всей немецкой философии присуща эта игра словами, со словами, в слова. Ей мы обязаны такими понятиями как Mitmensch. И, конечно, невозможно забыть, что именно немец Мартин Лютер ввёл понятия Beruf (призвание) и Industria (трудолюбие).

Лидерами стихийного словотворчества и формирования новых понятий являются тинейджеры. Собственно, молодёжный сленг и есть фронт, вал новых слов и понятий, очень динамичный и подвижный. Очень важно, что почти все новые слова и понятия эфемерны – среди них в языке остаются немногие, но они и пополняют язык более всего. «Халтура» и «блат» закрепились в нашем языке с 20-х годов, «стиляга» появился в 50-е, «кайф» пришел в 60-е, «блин», «капец», «звездец» – в 90-е.

Весьма условно (пока?) к словотворцам, лингвогенераторам можно отнести компьютерщиков и среди них касту так называемых айтишников(IT-шников), интенсивно создающих русско-английский новояз с английскими словами и корнями и русской грамматикой и фонетикой.

Наконец, существовал и существует (но только в тоталитарных режимах) особое, партийно-политическое словотворчество, блестяще описанное Дж. Оруэллом в «1984»). По счастью, этот язык быстро омертвляется, и уже мало кто понимает, что значат такие слова как «единый политдень», «чистка рядов», «лишенец», «всеобуч», ВСХВ, ВСНХ, Наркомпрос, Вхутемас и Фортинбрас при Умслопогасе, «встреча прошла в дружественной атмосфере» (то есть безрезультатно), «морально устойчив и скромен в быту» ( то есть пьёт в меру и от жены не бегает).   

Мы пользуемся языком, многое не понимая в нём, а, главное, и не спрашивая себя о непонятном. Попыток понять и объяснить, увы, немного. А, пропуская непонятное, мы отказываем себе в мучительном удовольствии мышления. Нам проще чувствовать себя под диктатом собственного языка и тем индульгировать и непонимание и безмыслие: полная безответственность за те же деньги. Более того, это имеет и социальное значение: лозунги, клише, призывы – излюбленное средство идеологов и демагогов. Бессмысленное и безмысленное «Крым наш!» позволяет всем захлебываться от эйфории и отгонять от себя очевидные проблемы: «а зачем?», «что теперь с этим делать? и «как чувствует себя наш брат, у которого мы отняливоровским образом в его трудную минуту то, что сами когда-то отдали?».

Противоположностью элите являются придонные подонки, занятые смыслоуничтожением: Петрики, Сурковы, Димы, Вовы и прочая шантрапа.

Как ни странно, они необходимы как утилизаторы и ассенизаторы, санитары социума, только свое придонное место они должны знать, не высовываться и им ни в каком случае нельзя давать власть – это стало понятно сто лет тому назад, еще в 1917-ом.

И те и другие – явное меньшинство. Большинство, существующее ради, но и благодаря элите, вопреки, но и из-за подонков, относится к смыслопотребителям или смыслопользователям.

Это страта, составляющая около 85% населения, неоднородна и в свою очередь расслаивается на

- народ

- общество

- публику

- толпу

Начинаем всплытие…

Толпа – носители бессмысленного. Легко управляемы и внушаемы, поскольку сознание толпы ни на чем не крепится – куда подует, туда и понесет: «хейя, хейя! шай-бу! шай-бу! Крым – наш!» Толпа страшна своим единением: ведь каждый в толпе хотел бы украдкой стырить что-нибудь себе или хотя бы мелькнуть в экране хроники «в стране прошли многочисленные митинги в защиту русских ото всех остальных». Хосе Ортега-и-Гассет был прав: подонки (он называл их вождями) формируют толпу («массы»), ровно в той мере, в какой толпа формирует их. Нельзя представить себе Уралвагонзавод без Суркова, Суркова – без Селигера, Селигер – без Путина, Путина – безегоспецнарода. 

Публика критически относится к бессмысленности и с удовольствием обсуждает толпу и подонков, чувствуя своё культурное, интеллектуальное и моральное превосходство над теми и другими. Максимум усилий публики – участие в протестном митинге. На Майдан с публикой можно не рассчитывать, хотя публика там и бывала по выходным. Публичны политические анекдоты, «поэты-гражданины» (с маленькой буквы), любой стёб и квартет И.

Общество обладает достоинством, честью исовестью, в чем и видит смысл своего существования. Общество внимательно и чутко прислушивается к голосу элиты и именно общество определяет: мысль элиты – это со-мысл, эта мысль разделяема обществом или глас вопиющего в пустыне, который будет услышан через пару-тройку генераций, когда будет уже безнадежно поздно.

Народ – носитель не только настоящих смыслов, но и смыслов прошлого и будущего, колыбель и питательная среда элиты. Народ без элиты – что спецнарод без Путина: а на хрена? Элита без народа – что Путин без спецнарода: а на хрена?

Порой – и это даже закономерно – народа в населении страны становится так мало, что народ и есть элита. Но какие бы Чуровы и ВЦИОМы не сочиняли разные лукавые цифры, народ и элита всегда есть, пусть даже только на нарах.

В своём лингвистическом рабстве мы доходим до собственного персонального рабства и находимся, ещё с античных времён, как утверждает А.Ф. Лосев в «Философии имени», в плену у собственного имени. Эта традиция, усиленная христианскими ритуалами, сохраняется и по сей день [1].

Как  меланхолически заметил Г.-Г. Гадамер в «Истине и методе», «мы утратили то наивное неведение, с помощью которого традиционные понятия призваны были поддерживать собственное мышление человека» (цитируется по [2]). Образно говоря, в схеме бытия и сущего Гегеля («Наука логики») понятия стоят за человеком, позволяя ему в рефлексии выделять из мутного потока бытия кристаллы сущего, а по мысли Гадамера, понятия из-за спины человека вышли вперед и теперь сами стали его средством и инструментом кристаллизации бытия, превратились в конструктивный материал экзистенции=бытия по эссенции=сути бытия.

Гениев золотого века давно уже нет, и словотворчество теперь несут другие:

Но, несмотря на словотворчество, смыслоформирование и многовековую понятийную работу, мы испытываем скорее диктатуру языка, нежели владение им – в отличие от схемы, возникающей в недрах нас. Невозможно объяснить, например, почему в словаре иностранных слов «солдат» (легионер, получавший во времена Иудейской войны вместо жалования право на продажу соли), «соль» (нота), «соло», «сольди», «солидарность» признаны иностранными, а однокоренные с ними «солнце» и «соль» (пищевой продукт, выпариваемый из воды на солнце) – нативными. Дело ведь не только в возрасте этих слов в русском языке.

Язык нерефлексируем нами ещё и потому, что возник раньше нас, то ли как звукоподражание, то ли из жестов, то ли из междометий, то ли из шумов (теорий происхождения языка множество), но во всяком случае, языком (но не членораздельной речью) владеют многие до нас. И даже наше происхождение, возможно,выросло в том числе и из языка.

Язык, как это ни странно, может существовать вне культуры: эмигранты и потомки эмигрантов сохраняют родной язык как язык семейного и общинного общения, но теряют или вовсе не имеют материнской культуры. Точно также существует множество примеров свободного владения чужим языком при  полном непонимании и неприятии культуры, адекватной этому языку. Язык поддается периодизации, но гораздо в более лапидарной форме, чем культура. Как и культура, язык может быть типологизировани поддается, как показал Ю. Лотман, самому тщательному и тонкому анализу.

Язык, однако, выполняет ещё одну функцию, отличную от функций культуры: он творит мышление и деятельность.

Как и культура, язык имеет массу субформ: диалекты, говоры, жаргоны, сленг и т.п. (в культуре – местные, профессиональные, семейные и т.д. субкультуры).

Если культура, по мысли о. П. Флоренского, – один из смыслов истории и нашего существования, то язык – одно из средств его.

Схема и речь

Смена рациона питания и образа жизни предгоминидовимела среди прочих, одно важное последствие: глубокие ныряния и длительное пребывание под водой произвели еще одно анатомно-физиологическое изменение – дыхательные пути (трахея) и пищевод (горло) опасно сблизились и оказались намного ближе друг к другу, нежели у обычных приматов. Однако это рискованное изменение сделало возможным членораздельную речь.

До того все внутривидовое и внутристайное звуковое общение сводилось к сигнальной системе информации, не требовавшей ответных реплик, но построенной на безусловном и подсознательном понимании смысла команд.

Членораздельная речь возникла из гортанных и горловых рыков и потому представляла собой повеления в инфинитивной форме, аналоги современных «стоять!», «бежать!», «замереть!» и тому подобное.

То была, безусловно, информативная речь, еще не речение, а повелительно-побудительные камешки команд и их распознания (а не понимания).

Символические изображения на стенах пещер, картины охоты, играли роль обучения охоте молодых и разбору состоявшейся охоты (ретроспективная рефлексия), а также подготовке к предстоящей охоте (проспективная рефлексия). Строго говоря, это и были первые схематизации как средства самовыражения (интендирования, азимутации) для трансляции другим. Так возникла вопрошающая речь сравнения сигнификата (изображения) и денотата (реального объекта охоты): «это олень?»  – «это олень», «это кабан?»  –  «это кабан».

Третьим этапом информативной речи, завершающим ее, явился нарратив – описание происходящего или произошедшего. Даже до наших дней дошел жанр описаний у номадных народов: «что вижу, то и пою». Это сладостное узнавание нового мира, по-видимому, совпало с первым великим переселением народов: пик потепления уничтожил экваториальные леса либо сделал их проходимыми, и люди двинулись с гор Южной Африки (Великого Разлома) на север, к Средиземноморью.

Нарративная речь все еще не требовала ни будущего времени, ни действий – она была скорее онтологична и держалась в изъявительном наклонении. Но произошло нечто весьма существенное – речь перестала быть последствием анатомии и физиологии. Она стала развиваться уже по другим законам и причинам: гносеологическим, социальным и др. Как дети, люди называли предметы вокруг себя, включая себя в третьем лице, максимально объективируя мир и придавая ему статус божественного. Так, в дополнение к сугубо субъективированному сознанию, основанному на совести и внутренних переживаниях и интенциях, стало формироваться новое религиозное сознание объективно существующего Бога (богов) и мира. Люди первыми и единственными смогли вырваться из топи бытия в существование как бытие по сути. Судя по всему, это путешествие, пусть и полное опасностей и приключений, было беззаботным, но кончилось, как и все в человеческой истории, драматически: оседлый и осевший на землю Каин убил своего брата…

И именно оседание на землю, переход от gatheringeconomy к produceeconomy породили коммуникативную речь, первым этапом которой стала объяснительная речевая операторика с причинно-следственными связями: мир предстал человеку не картиной, а процессом. Начался «детский» период бесконечных вопрошений «почему?» и столь же бесконечных ответов «потому». Мир стал «объяснябельным», а потому диалогичным, ведь вопросы требовали ответов не «это слон?» – «это слон», своеобразной игры в эхо, а внятного и продолжительного ответа.

И это требовало понимания, но только у вопрошающего и внимающего.

Взаимопонимание – следующий шаг коммуникативной речи как телеологической операторики с побуждениями к действию. Для этого оказались необходимы институты власти, построенные не на авторитете и силе носителя власти, а стоящими за ним атрибутами (Божественность власти, право и законы и тому подобное). Возможно, именно в это время и возникла лингвистическая потребность в будущем времени.

Так коммуникация обеспечила выход человека в мышление, а именно – в логику, онтологию и топику. Появились первые мыслители-проводники и поводыри в мире мышления. В отличие от сознания, в мышлении отсутствуют гендерные предпочтения: мышление стало всеобщим достоянием.

Речь стала речью, рекой, где мощные струи дискурса живут вместе с мельчайшими брызгами смыслов, речь стала длинной и полноводной и вместе с тем капельной. От слов человек перешел к слогам и семам, а от слогов – к буквам, хотя в некоторых языках, например, английском, буквы до сих пор являются слогами. Операторика обогатилась комбинаторикой: люди научились складывать из кубиков-букв слова – понадобился порядок букв, алфавит, данный людям, согласно мифологии, Гермесом Трисмегистом.

И сознание и мышление – можно хотя бы предположить пути и механизмы освоения их человеком, не в предлагаемой, так в другой гипотетической конструкции. Но понимание – оно появилось первым. Но как, когда и зачем-почему?, что легло в основу понимания? – Если оставаться в предположении, что Разуму потребовалось воплотиться в биологический материал и предоставить биологическому носителю шанс проникновения в совесть-сознание и мышление, то относительно понимания можно сделать лишь одно, весьма необоснованное суждение: понимание является принципом и признаком непокинутости и непокидаемости человека духом Разума.  

Будда и Иисус излагали свои учения не в стройной системе знаний или логик, не в непротиворечивых мыслительных конструкциях, а невнятными или многозначными (что почти одно и то же) притчами, которые можно и нужно понимать самыми различными способами. Учение, переданное Аллахом через Мухаммеда, еще более поэтично и многозначно – это что угодно, но только не система знаний или цепь доказательств. Вслед за Тертуллианом приходится признать: «Верую, ибо абсурдно» (но вот только не абсурдно, а заполнено и переполнено смыслами, позволяющими бесконечно интерпретировать тексты).

И если это так, если понимание – завет и обещание Разума не покидать человека, то становится понятным происхождение текстов Гермеса Трисмегиста, «Апокалипсиса» Иоанна, МайстераЭкхарда, розенкрейцеров, Штайнера, Блаватской, Безант, Гурджиева, Успенского, других мистов и мистиков – эти тексты открывались им в понимании, а не знаниево или логически. Точно также становится очевидной бесконечность текста и смысл Талмуда, Каббалы и Мишны.

Техники понимания должны быть древнее техник знания. Сюда относятся и медитации, и интраспекции, и исихастия, и все виды рефлексии.

Когда мы исчерпаем понимание либо когда оно покинет нас (по нашей вине или по воле Разума), исчезнет и речь, и язык, и коммуникация – мы все замолчим, как «космические субъекты» Владимира Лефевра и – то ли дождемся конца света, то ли войдем в него, в свет,наконец.  

Но при этом надо признать (в рамках разрабатываемой здесь онтологической картины), что схематизация, с одной стороны, подталкивала и стимулировала развитие речи, а с другой, речь, совершенствуясь и разнообразясь, усложняла средства схематизациии сами схемы. Этот эффект и процесс реципрокности был и остается сильным катализатором разумности человека. Например, всякий, вступавший в методологическое сообщество, переживал этот почти ракетный взлёт своей разумности.

Схема и онтология

 Схематизация – это не рисование человечков, других знаков и символов, линий, стрелок и прочих окоёмов. Как и онтологическая работа, схематизация – это вертикальный взлет, подъём. Для накопления знаний мы пользуемся пологими траекториями, где по абсциссе проложено время. В схематизации и онтологизации смена вертикали вверх на пологий подъём ощущается как падение.

Мы многое воспринимаем на слух: звуки, слова, гармонии, смыслы – схемы и онтологемы мы можем только видеть, потому что это – самое важное, но совершенно необязательное в нашей жизни.

Утверждается: неонтологизируемое не схематизируется. 

Разумеется, это требует обоснования.

Оно лежит в различении образования и просвещения.

Образование традиционно базируется на трансляции знаний, как правило систематизированных и предметно очерченных. Просвещение – процесс формирования онтологии. Оба процесса, и образование и просвещение, самостоятельны, общество может лишь предоставить шанс и условия для самообразования и построения личной онтологии (картины мира).

Если советский период отечественной истории характеризуется попыткой построения единой для всех онтологии (коммунистическая идеология, мораль и этика), а потому ещё сохранялось, например, от царских времен министерство просвещения, было мощное издательство «Просвещение», монопольно выпускавшее всю учебную литературу, существовала сфера просвещения, но уже не было просветительства и просвещённого общества, то коллапс СССР сопровождался и коллапсом просвещения. Непросвещённое образование по принципу своему осколочно и фрагментарно. Современные онтологические представления – не складывающийся в осмысленную картину пазл, клип-онтология, коротенькая и бессвязная.

Любая общественная формация схематизируется, переживаемая нами только характеризуется:

- бессовестностью

- бездельем

- цинизмом

- и безверием (напускное христианство, демонстрируемое нами, к вере не относится).

Принципиальные схемы рабства и феодализма, капитализма и рыночной экономики, советского коммунизма и «социализма», плановой экономики существуют в многочисленных вариациях, но происходящее в наши дни – мракобесие, «власть тьмы» и безобразная безóбразность, моральный и этический хаос.

Можно даже утверждать: нет онтологии – бессмысленно схематизировать, по той простой причине, что схема всегда несёт в себе онтологическое содержание.

Схема и рефлексия: схема как самоосвобождение

Сама схематизация осуществляется в рефлексии, в попытке понять собственноесамоустройство.

При этом сама схема позволяет нам, отцепившись от нее, рефлексировать наше мышление и быть свободным от него. Без схемы мы бы путались в собственных ногах и мыслях.

Схематизация есть процесс, а схема – акт самоосвобождения.

Мы становимся демиургами: слов, смыслов, понятий. И это прекрасно понимали античные греки: их боги могли карать и наказывать, мстить и калечить судьбы людей, но они, бессмертные, не могли убивать человека, смертного, потому что он – свободен в своем мышлении, понимании, рефлексии, схематизации и словотворчестве.

Бытие и суть

Если иметь в виду, что суть – третье лицо множественного числа в презенсе глагола «быть», то самобытие – довольно мутный и нерасчленяемый поток, где прошлое, настоящее и будущее протекают сквозь нас хаотическими бурунами.

Говоря «бытие есть» (есть – третье лицо единственного числа в презенсе глагола «быть»), мы тем самым утверждаем однозначность и единственность и бытия и истинности этого бытия. Но утверждение «бытие по сути» есть признание и многобытийности и многоистинности – и в нас самих и в других личностях, людях, существах, субъектах и т.п. Это и есть подлинная космизация и одновременно это и есть разрешение самому себе на схематизацию.

Говоря «бытие по сути», мы не только оформляем свой личный космос и устанавливаем в нем Гестию, богиню Мирового Очага и Истины, мы утверждаем, что таких точек – множество, нам же принадлежит только одна, та, которой мы сегодня достигли (а завтра это будет, возможно, другая точка).

В этом смысле мы не свергли ни богов, ни Бога – мы стали сотворцами им или Ему.

Схема и онтология

Прежде всего, необходимо отличить мировоззрение и онтологию.

Мировоззрение система взглядов и представлений человека о мире и своём месте в нём. Мировоззрение может быть религиозным, атеистическим, мистическим, философским, научным, инженерным, художественным, профессиональным и так далее. Человек может вполне совмещать в себе коллаж из нескольких мировоззрений, только со стороны кажущийся противоречивым: можно иметь научное, философское, материалистическое и профессиональное мировоззрение одновременно. Мировоззрение выражаемо – в правилах, точках зрения, убеждениях, ценностях, принадлежности и т.п. Мировоззрение допускает и такие крайности субъективизма как представление о мире, лишь приснившемся субъекту.

Онтологиярассматривается здесь и как философская сущность и  как методологическое понятие.

В философии принято рассматривать онтологию в паре и в противопоставлении с гносеологией (учением о познании) и эпистемологией (частью гносеологии, учением о научном познании). В этом смысле онтология занимается проблемами мира за пределами и границами сознания, субъекта, Я.

К методологическому понятию онтологии гораздо ближе другой, более тонкий смысл философской методологии: изучение законов, общих и для объективного, и для субъективного мира. Такова, например, онтология природы и культуры человека.

Наконец, методологическая онтология рассматривается как конструктивная часть мышления, порождаемая логикой и порождающая логику. Основным содержанием методологической онтологии являются понятия в своей непротиворечивой совокупности.

В отличие от мировоззрения, методологическая онтология в принципе неописуема: либо у человека нет понятий – и тогда у него нет и онтологии, либо эти понятия есть, но их такое множество, что представить их просто невозможно. Тезаурус понятий подобен лексикону: мы не можем перечислить свой лексикон, но он представлен в нашей письменной или устной речи, он доступен для внешнего наблюдателя и коммуниканта.

Любая схема онтологична. Проверено на множестве примеров: если попросить аудиторию советских или постсоветских людей нарисовать схему оргструктуры любого предприятия или организации, все 100% рисуют сначала начальника, потом его заместителей, потом начальников подразделений и так до последнего клерка. Никому в голову не приходит, что всё может быть организовано совсем иначе и что невозможно тотально всё изображать  абсолютно одинаково.

Любая онтология не схематизируема, поскольку вытащить и объективировать не только свою, но и любую другую онтологию в поной мере невозможно.

Более того, любая попытка схематизации онтологии, своей или чужой, обычно заканчивается катастрофическим разрушением субъекта или объекта схематизации и переживается как личная трагедия или смертельное оскорбление. 

Мета-схема: afterиbehind

Что будет, когда схема станет банальностью и анахронизмом на вроде клинописи? Иначе тот же вопрос? – вечна ли рефлексия мышления и понимания? Мне кажется, рефлексия сменится мониторингом (средством контроля без вмешательства в процессы мышления и понимания), а, стало быть, схематизация превратится в автоматизацию, где мы люди непосредственно не необходимы. Схематизация как организация пространства мышления и, возможно, понимания, превратится в рутинную операцию, предваряющую эти два процесса, как в ходе мировых войн артподготовка была рутиной перед атакой, как разведка – рутина перед сражением.

Что стоит и скрывается за схематизацией? Иными словами – каково предназначение схематизации или это предельно конечная работа, за которой уже ничего не стоит? – возможно, что за схематизацией стоит так часто упоминавшаяся здесь азимутация, если допустить мысль о том, что сначала выбирается направление и только затем – тематическое пространство, в котором пролегает это направление. Это кажется вероятным, если пространств в порядки больше возможных направлений.  Мы с ними с себя вериги схем и схематизации и предстанем перед собой и миром в своих оголённых наклонностях, интенциях, интересах и поползновениях воли.

 

Библиография

  1. Антропонимика. М., Наука, 1970, 360 с.
  2. Герменевтика: история и современность. Сб. статей. М., Мысль, 1985, 303 с.
  3. Колесов В. – История русского языка в рассказах. М., Акалис, Гардарика, 1994, 169 с.
  4. Кохтев Н.Н., Розенталь Д.Э. – Русская фразеология. М., Русский язык, 1986, 304 с.
  5. Кронгауз М. – Русский язык на грани нервного срыва. М., Знак, 2009, 232 с.
  6. Левинтов А.Е. – От рыка к речи. www.redshift.com/~alevintov, июнь 2008
  7. Левинтов А.Е. – Непонимание как ресурс коммуникации. www.redshift.com/~alevintov, май 2009
  8. Опыт этимологического словаря русской фразеологии. М., Русский язык. 1987, 240 с.

 

Картина дня

наверх