ПРОПЕДЕВТИКА МИСТИЧЕСКОГО

Мистицизм – теневое движение философии (вместо предисловия)

В каком бы месте мы ни остановились для обсуждения мистицизма, возник бы недоуменный вопрос: а почему здесь? И вместе с тем, в любом месте философии обсуждение мистицизма уместно и актуально – таково свойство этого теневого направления философии.

Конец 80-х в СССР в миниатюре повторял первые века первого тысячелетия, когда одни боги уже ушли, а других ещё нет (и до сих пор нет), когда огромный колосс еще не пал, но вот-вот рухнет. Мы уходили, разочарованные, из марксизма и коммунизма, но куда мы шли, мы не знали и не знаем поныне.

Так возник Мистический семинар.

Он собирался по вечерам в огромном заброшенном доме на площади Коммуны, свет и вода были только в одной квартире не то на пятом, не то на четвертом этаже. Через пару недель вокруг нас стали происходить разные чудеса и шорохи. Дыхание неведомого нам было знойным: мир и жизнь крошились как пересохшее печенье, мы физически стали ощущать хрупкость и призрачность своего существования. Но мы жаждали новой духовной пищи после бесплотного и бездуховного удушья марксистко-ленинской «философии».

Нас стали окружать чудеса, и чудеса стали происходить с нами самими, мелкие, но все равно необъяснимые. Помню, на одно такое заседание пришел мой старинный приятель. Он промолчал весь вечер, а уже по дороге к «Новослободской» тихо, чтоб никто не услышал, спросил: «Это вы меня разыгрывали, чтобы шокировать?» «Нет» – таким же шёпотом ответил ему я: «Мы тебя шокировали, чтобы разыграть»: свежий человек не мог поверить, что мы всерьёз обсуждаем природу чуда.

Одним из первых результатов работы семинара стала схема мистического: небольшое пятно социо-культурного пространства, объемлемого и пронизываемого бесконечным универсумально-духовным. В этой двойной онтологии мистического пространства на схеме выделялось три позиции: мист – глашатай из универсума в социум: библейские пророки, Заратустра, Будда, Христос и его апостолы, Магомет; мистик – живущий и пребывающий в двух мирах (жрецы, философы, поэты; сюда относятся Пифагор, Платон, Дон Кихот, Макс Волошин, который, как свидетельствуют очевидцы, в горячке поэтического вдохновения мог нечаянно чиркнуть пальцами по простыне и та вспыхивала; святые и чудотворцы); мистификатор – выворачивающий мистический мир наизнанку и делающий социо-культурный мир объемлющим и пронизывающим универсумально-духовный (граф Калиостро, Казанова, граф Сен-Жермен, хироманты, лжепророки, предсказатели, спириты, экстрасенсы, политики и политтехнологи, обожествляющие властителей и прочие фокусники).

Тогда же родилась и схема «пухлого»: человек по любому параметру и вектору ничтожно мал по сравнению с Богом, но стремится достичь его, он как бы пухнет в направлениях постижения им Бога. Эта схема возродила диспут по средневековой схоластической теме омоусианства и омиусианства: человек – по образу или по подобию Божию. Убедившись в безнадежности и бесконечности этого вопроса, мы перешли к практике, поскольку поняли, что мистический опыт не обсуждаем, а переживаем.

В стране начались первые робкие поползновения к рыночной экономике. Первая бизнес-школа нашла нас и пригласила провести учебный курс предпринимательства – сейчас даже подумать невозможно, чтобы пригласить мистический семинар для проведения мероприятий бизнес-образования. В течение почти года, с перерывами в несколько месяцев между каждой, мы провели три игры на классическое предпринимательство: античный, средневековый и современный периоды. Без декораций и антуража, мы, полсотни слушателей и десяток игротехников, прожили за краткие три недельных мига всю историю человечества, протащили себя через понятия и реалии всей истории предпринимательств. Взрослые люди (от 25 до 50) самозабвенно и искренне тащили себя по незабываемой ситуации, срывались на гекзаметр и восстания рабов – все участники вышли из этих трех игр образованными и законченными предпринимателями, предпринимателями по понятию. Все совершили свой анабасис и вошли в деятельность по созданию новых видов деятельности, то есть в предпринимательство.

Вслед за тем наш мистический семинар получил заказ от Гидропроекта (тоже, между прочим, немыслимое ни до, ни после) на разработку методологии и установление социально-экологического мониторинга в Горном Алтае.

И вновь – почти год работы семинара и недельная игра; в замысле её надо было найти пространство, в котором ярые противники строительства Катунской ГЭС и столь же яростные сторонники этого строительства должны были найти понимание и согласие. Таким мистическим пространством, точкой общественного шока стала простая и очевидная мысль: все мы смертны и перед лицом смерти равны и равно беззащитны. Местные министры и московские проектировщики, строители и представители интеллигенции, творческие анархисты и послушные чиновники, профессионально ничего не понимающие журналисты и чуткие экологи – эта разноликая и непримиримая общность прекратила свою рукопашную. Кончилась акция тем, что было решено вместо гидроэлектростанции создавать местный экологический университет. Что потом в действительности и произошло…

Помимо этого и даже прежде всего Мистический семинар занимался проектированием Гуманистического Университета: мы собирали и закупали книги для университетской библиотеки, ездили по всей стране в поисках площадки для Университета, откладывали из наших общих доходов деньги, правда очень смешные, заказали и получили проект прекраснейшей библиотеки (этот заказ выполнили лучшие библиотекари лучших библиотек Москвы), спроектировали кампус: учебный корпус, административное здание, гостиницу-общежитие, дом-кафедру, храм. Мне как соучастнику проекта этот храм настолько врезался в память и воображение, что спустя пятнадцать лет я воспроизвёл его в книге «Не было», правда, немного гиперболизировав его размеры:

 

Великий Храм

Когда возникла идея Великого Храма, несколько городов и стран изъявили горячее желание строить его у себя. Палестина уступила для него Иерусалим и перевела столицу в Тель-Авив. Тоже самое сделала Турция, освободив для Храма Стамбул и переведя столицу в Анкару. Папа Римский готов был покинуть Ватикан и Рим, переехать опять в Авиньон, лишь бы Храм был в Италии. Даже далекая Бразилия готова была построить в дремучей сельве Амазонии невиданный город – специально для Храма.

На всемирном конгрессе трех великих и дружественных религий, проходившем в гостеприимном Тавре, после долгих споров, затянувшихся дискуссий и демонстраций окончательный выбор пал на Москву, несравненный и изумительнейший город.

Во главе проекта встал еще очень молодой, но безумно талантливый зодчий Григорий Никитин, младший брат трагически погибшей Машеньки. Он же взял подряд на роспись Храма.

Храм представляет собой три белоснежных конуса, вдвинутых друг в друга и составляющих в основании три пересекающихся круга. Самый большой конус, посвященный иудаизму, имеет в высоту 365 метров, а в основании круг с диаметром 226 метров, что составляет золотое сечение, которому подчинялись и все остальные измерения и габариты Храма. Основание этого конуса не достигает земли на 30 сантиметров: чтобы войти в храм, надо было сделать шаг вверх. Весь конус покоится на шестиугольной Моген Довид из черного полированного лабрадорита. Этот символ проявляется черным контуром и на белейшем полу конуса.

Второй конус имеет высоту 226 метров и основание с диаметром 140 метров. Он посвящен христианству и покоится на кресте из того же лабрадорита. О размерах креста можно судить по его проекции на полу конуса. Конус приподнят над землей на 20 см.

Наконец, третий конус – исламский, имеет высоту 140 метров и круг основания 87 метров. Фундамент этого конуса выполнен в форме полумесяца и выступает над поверхностью на 10 см.

Верхняя часть каждого конуса выполнена из особого венецианского стекла, смешанного с медью. Высота этих стеклянных куполов соответственно 139 метров, 86 метров и 53 метра. Днем эти остроконечные купола сияют на солнце или, при пасмурной погоде, от сильнейших прожекторов, направленных на них со всех сторон. Ночью же они горят как три гигантские свечи.

Линии сопряжения вдвинутых друг в друга конусов представляют собой очень крутые параболы, сходящиеся в ниспадении в одной точке, под которой на прочной цепи висит гигантский светильник «Совесть» Светильник представляет собой плафон неправильных и округлых форм из крепчайшего сплава. Верхняя часть плафона, обращенная к куполам, излучает мощный и монотонный свет, нижняя же часть вся утыкана тончайшими трубками разной длины и направленных в разные стороны. Из конца каждой трубки исходит сильный и тонкий луч света, отчего во всех трех храмах стоит полумрак, рассекаемый неистовыми лучами.

По кругу каждого конуса, в полуметре от основания расположены светильники, заливающие белые стены ровным светом, слабеющим с высотой.

Иудаисткий и исламский конусы не имеют никаких украшений, в соответствии с догматами этих религий. Христианский конус расписан Григорием Сафоновым в одиночку, без помощников. Эту, сразу ставшую знаменитой, роспись художник выполнял двадцать лет.

Она разбита на три эпизода, разделенные входом, алтарем и соединением с двумя другими конусами.

Первая представляет собой рассказ о брате Ноя Варе, о его жене Софониме, которая, будучи до того бесплодной, забеременела в 92 года. На коленях и с плачем она умоляет Вара поверить в ее честность, но 110-летний старик неумолим. Несчастная умирает на глазах разъяренного мужа и тот, содрогнувшись, призывает Ноя похоронить несчастную в саду. Они укладывают мертвую в гроб и идут рыть могилу, а когда возвращаются, обнаруживают, что мертвая родила. Прекрасный мальчик с золотистыми, до плеч волосами, звездой во лбу, примерно трех лет, был назван Малхиседеком, что значит «царь от Бога». Ночью Вару явился архангел Михаил и сказал, что заберет мальчика на небо ,что вскоре и случилось. 400 лет провел Малхиседек на небе и был единственным, кто пережил Потоп, но не погряз в делах и грехах земных, подобно детям Ноя. И он стал первым первосвященником при первом праотце Аврааме и воздвиг скинию на скале, той, на которой Соломон потом построит свой Храм, а много спустя мусульмане воздвигнут храм Эль Корбе. И он переименовал старый языческий город Салем в Иерусалим – «Город Иеговы».

На этом эпизоде заканчивается роспись Храма от входа до алтаря.

От алтаря до соединения с другими храмами роспись повествует о жизни Христа, первосвященника по чину Малхиседека, также вознесенного на небо, но не на четыреста лет, а на неопределенное для людей время. Младенчество и детство Иисуса и его молодые годы и почти вся его жизнь до учительствования занимают самую незначительную часть стены, зато короткий евангелический период выписан со всеми подробностями вплоть до казни на Голгофе, основную же часть этой росписи занимает Анастасис, Вознесение Христа, высвобождение Им из плена ада людей и их переход на небо.

Третья роспись, расположенная от соединения с храмами до входа, посвящена Апокалипсису. Она начинается с одиночных и эпизодических вознесений: Будды, царевича Индийского, Магомета, христианских святых. Центральную часть росписи занимает Страшный Суд. Заканчивается роспись панорамой Иерусалима небесного, Иной Земли под Иными Небесами.

 

Мистерии египетских жрецов, которые были воспроизведены в античной Греции, и мистерии раннего христианства были, прежде всего, попытками войти и пребывать в позиции мистиков, ибо стать и быть мистом – не в силах и воле человека. От египетских же жрецов пошли и мистерии франк-масонов, вольных каменщиков, ведущих свое родословие от Хирама, строителя Храма Соломона. Позиция мистика достаточно спокойная и не претендующая на сверхуправление людьми и природными силами, но надеющаяся на чудо. В этом смысле чудо – прямое проявление универсумально-духовной субстанции в «видимом» мире. Вместе с тем, это – кратчайшее и естественное решение проблемы, недоступное за счет своей естественности обычной человеческой деятельности. Чудо может служить доказательством существования или наличия Бога, но оно вовсе для этого не предназначено: Христос накормил толпы людей пятью хлебами не ради собственной славы или славы Своего Отца, а чтобы люди могли дослушать его Нагорную проповедь. Естественность чуда есть следствие того, что небо – это не где-то в недоступной и заоблачной выси и дали, оно – с нами, меж нас, вокруг нас и сквозь нас.

Мистицизм раннего Средневековья возник как протест против рационализма неоплатоников, а в дальнейшем схоластов (Ансельм Кентерберийский, бывший, кстати, очень глубоким герменевтом). Мистическая логика интуитивна и потому, при всей своей привлекательности, нерепродуцируема. Мистический иррационализм продолжает существовать, несмотря на невозможность трансляции методов и средств интуитивных прорывов и озарений. К тому же мистицизм поэтичен, что противно рационалистической традиции, доминирующей в философии.

Причины и корни средневекового мистицизма хорошо описаны Й. Хейзингой в «Homo ludens» («Человек играющий») и в капитальном труде Ф. Броделя «Игры обмена».

Одна из этих причин – нараставшая с годами и веками символизация жизни того слоя населения, которое не было привязано ни к земле, ни к ремеслу, ни к торговле. Речь идет о рыцарстве, прежде всего, странствующем рыцарстве. Последний из них, Дон Кихот, несмотря на всю карикатурность и гротескность этого образа, представляет собой фигуру совершенно мистическую, живущую в недействительном, почти потустороннем мире.

Впрочем, вся городская цивилизация, за счет карнавализации, символизации жизни, подталкивала интеллектуальные силы общества к мистицизму. Этому же способствовала и предельно мистическая этническая община евреев с их загадочной Каббалой, поиском Голема. По Европе поплыли слухи и странные испарения алхимиков, изготовителей философского камня, докторы фаусты вошли в контакт с мефистофелями, розенкрейцеры стали собираться на кладбищах на свои мистические собрания, а на Брокене в первомайскую ночь заплясали на собственной свадьбе черти.

Отрыв от действительности получил огромный импульс, когда европейское рыцарство двинулось в крестовые походы: переводя последнюю недвижимость в хрупкую и легко теряемую движимость (деньги, коня, вооружение), рыцари-крестоносцы теряли последнюю почву. Проходя тяжелейшие испытания в походах, они с неизбежностью впадали в мистицизм.

Апогея мистическое напряжение в Европе достигло в 13-ом веке, ключевыми фигурами которого стали мистики Франциск Ассизский, Данте и Петрарка. Эти возвышенные персонажи подвели Европу к пику духовности и гуманизма. В дальнейшем мистицизм, идя параллельно богословию и философии, становится все более мрачным: в 16-ом веке (малое оледенение в Европе) он представлен Нострадамусом, Парацельсом, Яковом Бемом, Майстером Экхартом, Роджером Бэконом, Сведенборгом. Далее идут уже совсем мрачные личности: граф Калиостро, граф Сен-Жермен. И заключительным аккордом – Гельдерлин, после которого наступает несколько десятилетий затишья в мистицизме.

 

ГЕНЕЗИС И БЫТИЕ МИСТИЧЕСКОГО

Происхождение мистического

Если придерживаться теории антропогенеза, согласно которой человек произошёл от совести (а я не только придерживаюсь этой теории, я – ее автор, более того, я и себя ощущаю человеком только с первого толчка совести, а до того был существом бессмертным и счастливым), то следует признать, что мистическое мироощущение и миропонимание – первое самоосознание человеком себя и мира.

При этом под мистическим всеми и всегда понимается тайное (греческое µυϭτήιον – «тайна»). Наивно полагать, что тайное может быть вскрыто знаниями – знания лишь увеливают объем тайного и принципиально непознаваемого. Наука, философия, искусства направлены вовсе не на уничтожение тайного, но на постоянное его расширение: мы не знаем гораздо больше, чем древние, при этом о самих себе мы не знаем намного больше, чем они.

 

История мистических учений

Люди со свойственным им любопытством пытаются заглянуть в тайное, даже отлично осознавая, что им это недоступно, и что «неисповедимы пути Господни». Ещё Аристотель утверждал, что природа имеет двойную природу: познаваемую и включаемую в человеческую деятельность «натуру» и не ухватываемую мышлением и деятельностью «физику», при этом, конечно, подразумевается, что и природа человека столь же двойственна, и природа Бога. Парадокс Оригена «истинно, потому что невероятно» именно об этом.

Если история мышления и науки, история накопления позитивных знаний и опыта достаточно хорошо описана, периодизирована, классифицирована, «разложена по полочкам» и даже имеет свою культуру, то история мистических учений и попыток заглянуть туда, куда соваться, строго говоря, не стоит, вполне хаотична, произвольна, прихотлива – а что с неё ещё возьмёшь? Не будем наводить здесь порядок – это бесполезно. Введём хотя бы некоторую хронологию.

Но прежде – несколько фундаментальных или капитальных вопросов, без которых эта история или, правильнее, эти истории будут иметь лишь хроникальный интерес.

 

Мистика, эзотерика, герменевтика

Эти три учения часто путают, поэтому введем собственные понятийные различения и в дальнейшем будем придерживаться их, чтобы не путаться и не путать других:

Как ни странно, герметические (закрытые, закупоренные) знания и герменевтика (наука и философия понимания) восходят к единому своему прародителю, Гермесу Трисмегисту, но прямо противоположны друг другу. Эзотерики не только демонстрируют свою замкнутость, закрытость, отделённость от непосвящённых (профанов) и даже оглашенных, но и учение строят своё как тайноучение дляизбранных и посвященных. Эта элитарность резко отделяет их и от герменевтов и от мистиков, хотя, просто в силу привязанности, позволю себе утверждать, что и герметические и эзотерические знания – лишь разновидность мистических.

Герменевты, полные энтузиазма возможностей если не познания мира, то его понимания, пытаются – и достаточно успешно, преодолевать непонимание за счёт усидчивого, терпеливого и кропотливого движения по герменевтическому кругу, по крупицам восстанавливая смыслы, сёмы, все культурные пласты и слои. Они уверены, что discovery, открытия когда-нибудь приведут к снятию всех покровов с истины. Один из лучших в истории человечества герменевт, Мартин Хайддегер, пытаясь понять (и весьма успешно пытаясь) этот мир, ежедневно читал Платона в подлиннике, на койне и вообще пробивался к пониманию через культуру. Его учитель, не менее знаменитый философ и герменевт Э. Гуссерль в своей «Феноменологии» постигал мир в глубоком и безмолвном, пристальном созерцании, эпохэ.

Мистические учения в большинстве своём имеют открытый, публичный характер, не скрываются в вымышленных декорациях и драпировках секретности, но и не корпят в изнурительных изучениях и исследованиях, вскрывая мир выстрелом очевидного.

 

Два мира и хождения между ними

Суть всех мистических учений может быть сведена к следующему:

Мистическая позиция – это признание того, что за пределами и под спудом видимого нами социо-культурного мира есть, но не является нам универсумально (вселенски)-духовная реальность, в которой мы невластны.

Оба эти мира живут каждый по своим законам, смешивать и путать которые нельзя: в каждом из миров свои ритуалы, свои правила, своя догматика, своя логика. Иисус попытался жить в социо-культурном мире по Божеским, универсумально-духовным законам – и был распят за это. При всей своей любви и преданности к Нему мы уже две тысячи лет тщетно пытаемся повторить его подвиг, но он удаётся только тем, кто уходит из этого, социо-культурного мира в отшельники, столпники, молчальники и т.п., но любая попытка жить в социо-культурном мире подобно Христу заканчивается трагическим подвигом и смертью. Европейцы этих истинно-верующих в Христа и следующих по Его завету называли кретинами.

Сквозь социо-культурную действительность проступает универсумально-духовная реальность (ρεα – одновременно и богиня пространства и вещь) и вещает нам – невнятно и, увы, немногим желающим слышать этот голос, рабам действительности и деятельности.

Вода – жидкостью ли, паром, льдом или снегом – строго подчиняется законам, физическим, механическим, оптическим, химическим и всем прочим, но именно благодаря тому, что она подчиняется всем законам, она свободна, она растворяет всё, от соли золота, всюду просачивается, неудержима и прихотлива, своевольна и причудлива в облаках и туманах, в водопадах и водоворотах, морских волнах и прибое, в ледниках и снежных буранах.

Человек, живущий исключительно по законам социо-культурного мира, неволен и несвободен в универсумально-духовном, аскет и отшельник, подчиняющийся универсумально-духовным законам, скован социо-культурными законами, оба они – институализированы, каждый в своём мире. И только человек мистический подлинно свободен и ощущает свою свободу – вот почему все мистики не прячутся в секты и тайные общества, а открыты и дружелюбны миру и людям – им нечего и не хочется скрывать, они вольны.

 

Миф и притча как мистические средства

Миф (греческое μύðοҫ) – «рассказ об истинном», универсумально-духовная подоплёка социо-культурного явления, происшествия, события.

Миф, независимо от того, касается он старины или современности, всегда несет в себе моральный, этический заряд, даже, если это миф о природе, природной катастрофе или явлении. Объясняя моральную подоплеку мира, миф, таким образом, придает течению жизни и истории определенную сюжетность.

Миф является хроническим явлением нашего, изначально аутичного сознания, собственно, и породившего нас как людей. Наш мир гораздо более мифологичен, чем реален. У меня даже есть подозрение, что он вовсе не реален, а только мифологичен, если считать миф интерпретацией (чаще всего, моральной интерпретацией) реальности.

В своей реальной и нормальной жизни мы живем в пространстве, изнывая от этой плоскости унылого существования. Мы постоянно пытаемся построить некоторую вертикаль своей жизни, понимаемую нами как вертикаль времени. От глубин до сегодняшнего момента настоящего времени мы пребываем в мифах, перпендикулярно горизонтальному миру пространства, а от сегодняшнего дня ввысь до вершин будущего – в утопиях. Миф чаще всего несет в себе информацию, нами не понимаемую, неугадываемую, непознаваемую – и именно поэтому мифы так притягательны для нас.

Мифы строятся по одной общей схеме:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Некоторому акту (действию) придается знаковая форма, поскольку непоименованное и необозначенное а) незначимо, б) имеет потенциальную энергию к опубликованию и превращению в тему или предмет коммуникации и в) сомнительно вообще в своем статусе бытийности (номиналистский подход). При этом понятно, что знак может быть похож на свой денотат, как в случае с наскальной живописью) а может быть и весьма отдален от него по чисто внешним признакам (крест над мертвым христианином или, как еще более яркий пример, буква и слово «я» и я сам как денотат этого знака).

Наша действительность – месиво актов, свершаемых нами, над нами, с нами и вокруг нас. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно мы участвуем или наблюдаем множество различных и разнообразных актов. Лишь очень немногим из них удается стать фактом.

Этот переход от денотата к знаку можно рассматривать как переход от акта к факту, ведь факт – это не любой акт, а только тот, который приобрел знаковую форму, стал значим и вошел в коммуникацию. При этом, по поводу практически любого акта деятельности может быть создано множество различных фактов. Классический пример – легенда о трех строителях Кельнского собора, совершавших один и тот же акт, но представлявших его как три разных факта: факт толкания тачки с кирпичами, факт зарабатывания денег и факт созидания Храма.

Этот переход от акта к факту, от денотата к знаку есть процесс фиксации, фикции, но не в том негативном контексте, к которому нас приучили, а в безоценочной произвольности, придуманности этого знака (то, что в английском языке называется fiction – «художественная литература»).

У знака существует альтернатива либо так и остаться знаком, либо, с вероятностью гораздо большей, чем простая фикция, в процессе универсализации достичь статуса символа, концепта, понятия, собирающего в себе совокупность накопившихся смыслов знака. Символ при соотнесении с первичным актом (денотатом) описывает этот акт, но никак его не объясняет. Тут необходимо восстановить изначальный смысл «символа»: этим словом древние греки называли описание некоего продукта, превращавшегося за счет этого описания в товар. В простейшем случае таким описанием являлась цена, которая, описывая товар, ничего в нем не объясняла. Дословный смысл «символа» – «половина». Именно поэтому Платон в «Пире» использует слово «символ» в мифе-тосте Сократа о любви: любовь – это поиски человеком своей половины, своего символа, делающего человека непобедимым и богоравным.

Символ, конечно, может так и остаться символом, но гораздо вероятней превращение его в мифологический денотат. Этот переход осуществляется в процессе событийности: символ начинает нам глаголить, вещать, сообщать, объяснять мир и происходящее в нем. Так появляются знамения времени, общие поветрия и прочие массовые стихийные явления.

Вероятность превращения мифологического денотата в миф происходит почти мгновенно и с почти 100%-ной вероятностью, отчего мифологический денотат и миф слабо различимы. Различие, однако, не просто существенно – оно огромно. Миф всегда описывает начало как причину – чего угодно: от мироздания до вчерашнего проигрыша футбольной команды. Миф есть сказание о силах, управляющих реальным миром, миф одухотворяет и одушевляет мир и придает ему могущественный смысл повелений Бога или богов. Именно в процессе осуществления, то есть придания сущностных характеристик, истинности происходящего или произошедшего и осуществляется Богоявление – епифания: во всем проявляется присутствие Бога и Его промысел – говорит верующий, и тем, с одной стороны, обожествляет окружающий его мир, а с другой, снимает с себя всякую ответственность и за происходящее и за этот мир. Эта защищенная и безопасная безответственность заставляет людей цепляться за порождаемые ими же мифы с гораздо большим ожесточением, чем за факты, символы и собственные действия. Круг замыкается: миф замещает собой реальность акта и вообще реальность.

Любое явление, событие, происшествие имеет научное объяснение и при этом только одно, но множество мифических интерпретаций.

Английское parable (от греческого parabola – «брошенное рядом, параллельно»), притча – всегда рассказ о подобном и вся наука понимания притчей – понять подобно чему этот рассказ? Не притчу надо понимать, а то, чему она лишь подобие. Озираясь и оглядываясь в поисках того, чему подобна притча, мы видим разное, и то – не беда, беда – если ничего, кроме притчи не видим и придаём ей статус единственности. Мы тем самым погрязаем в желании знать и понимать всеми одно и то же и тем проходим мимо «сокровенного от создания мира», таящегося в том, чему подобна притча.

А вот, что пишет про царя Соломона Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» (книга 8, глава 5): «Он сочинил в стихах и в виде песен тысячу пять книг и три тысячи книг притчей и парабол: при виде каждого дерева, от иссопа до кедра, он умел сообщить какую-нибудь притчу, равным образом как и относительно всех диких зверей и ручных животных, рыб и птиц.»

Важно не знание – важно умение находить смысл в каждой вещи, то есть понимание её, то есть того, чему она подобна, и это то самое, что не вещно, а истинно. Притча – своеобразное одухотворение окружающего мира, его осмысление. И это дано каждому (но не каждым исполняется), и это вменено каждому (но не всеми и не всегда берётся во исполнение и долг).

Но очень важен и другой смысл понятия «притча»: «рассказ о несчастном случае». Все приведённые выше и все другие евангелические притчи – рассказы о несчастном случае. Потому что счастливые случаи, если и помнятся, то ничего не оставляют для раздумий и размышлений – они вспоминаются лишь как утешения и в благодарности.

Притча лишена драматургии, логики и описаний – чтоб не отвлекаться на красивости, ненужности и подробности: притча предполагает особые и повышенные интеллектуальные усилия у слушателя, читателя или зрителя. Притчу, как анекдот, невозможно объяснить. Впрочем, притча и есть анекдот, но не о счастливом и смешном, а о несчастном и печальном случае. Функционально же они равнозначны, указывая, намекая на нечто существенное, чему они параллельны и подобны.

Все жития святых – в известном смысле притчи.

Вот одно такое житие, как оно мне запомнилось:

К языческому властителю привели христианина. Повелитель потребовал от него отречения от показавшейся ему нелепой веры, но тот упорствовал в ней. Тогда властелин приказал его казнить. Явился палач, но от казни отказался и уверовал в Христа. Было решено подвергнуть палача истязанию. Вызванные каты уверовали и отказались подвергать палача пыткам. Вызвали кузнеца, чтобы он заковал всех четверых в цепи, но кузнец уверовал и отказался от заковывания. Все четверо погибли и были причислены к лику святых.

Я не знаю, как звали тех четверых, но последнего, кузнеца, звали Александром, и он – мой пра-ангел-хранитель. Смысл же этой притчи для меня в том, что стать святым можно простым действием или бездействием – всё дело в силе веры. Но у любого другого человека эта же притча может иметь совсем другой смысл.

 

 

Великомученица Татьяна: физика-метафизика-мистика

 

Вот ещё одна притча, фрагмент жития великомученицы Татьяны:

Это случилось в 226 году, при императоре Александре Севере, мать которого, будучи христианкой, много сделала, чтобы прекратить чинимые христианам и иудеям гонения и казни. Вызваны же были эти гонения тем, что и те и другие напрочь отказывались от включения их Бога в римский пантеон, а также отказывались от почитания и жертвоприношений Юпитеру и другим языческим богам.

У одного римского вельможи и проконсула, тайного христианина, выросла дочь Татьяна, ставшая уже в юные годы диаконисой.

Во время очередной повальной зачистки территории Вечного Города от иудеев и христиан, проводившейся по указанию римского епарха Ульпиана, она была схвачена и приведена в храм Аполлона, где от нее потребовали принесения жертвы этому богу. Ее подвергли страшному истязанию: восемь катов начали избивать ее железными крючьями.

Христианам, твердым в своей вере, дано иногда испытать и душой и даже телесно восторг во время мучений и страданий такой силы, который покроет их души в Царствии Небесном. Скептики и маловеры могут сказать, что это явление известно как садо-мазохизм и в нем нет ничего чудесного или святого: пусть говорят.

Татьяну окружили четыре ангела, утешавшие ее боль и превращавшие истязание в святое наслаждение и предвкушение еще большего блаженства там, у Бога. Боль же от нещадных ударов стали испытывать сами истязатели. Наконец, они остановились.

• в чем дело? – спросил грозный судья.

Все восемь палачей признались, что видят белых ангелов и что отныне они не каты более, а христиане.

И, уверовав во Христа, они приняли мученическую смерть, приняв крещение в собственной крови.

Истязания продолжались неделю и закончились жуткой и мучительной казнью.

Смысл же этой притчи мне видится вот в чем:

за физикой того или иного явления стоит метафизика, скрывающая иные, истинные смыслы происходящего, а за метафизикой стоит мистика, позволяющая видеть и различать, не смешивая, физику и метафизику.

 

Время в мистическом пространстве

Вот схема социо-культурного времени:

Пространственная схема времени

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ситуативное, дискретное время вспыхивает мгновениями и мигами. Актами развития, вспышками озарений активности, сдвигами

Векторальное (женское) время может течь как из прошлого в будущее – в проективном залоге, так из будущего в прошлое – для нормального (=культурного) человека. По жизни мы движемся именно в прошлое, следуя за своими родителями, учителями, воспитателями, предками, которые выступают для нас светочами, освещающими наш жизненный путь. А наше будущее, дети, внуки, потомки, ученики, воспитанники видимы нам лишь урывками либо вообще неизвестны, пугающе неизвестны.

В циркулярном, хозяйственном (мужском) времени мы видим как и какие «гунны вращаются в гуннах», но для одних это время течет правильно, по часовой стрелке (они живут, чтобы трудиться), а для других, с левосторонней резьбой, – против часовой, (они работают, чтобы жить).

И в циркулярном и в векторальном времени из-за смены направлений течения времени возникают петли. И мы то испытываем предчувствия, высказываем предсказания, видим предзнаменования, то впадаем в дежавю: «вот, сейчас произойдёт то, что уже когда-то происходило».

Но есть и реальное время – Пустота, зияющая, но недоступная и невидимая нам, суетливым.

 

Человек в мистическом пространстве

 

Человек, с мистической точки зрения, уже представленной в предисловии, стоит в нулевой точке, из которой исходит множество векторов – эманаций Бога. И человек сам выбирает те вектора и координаты своего развития, которые для него наиболее привлекательны и понятны в его Боге: любовь, мудрость, Добро, справедливость и тому подобное. Человек «пухнет» по выбранным им направлениям, пытаясь достичь – нет, не пределов беспредельного, но каких-то высот. И эти вектора и координаты являются одновременно каналами совести, каналами коммуникации между Богом и человеком – остальные каналы просто бездействуют.

Человек и Бог, вдвоём, играют в одну игру: Бог предлагает выбор своих качеств, а выбор – за человеком. В китайской «Книге перемен» эта же идея излагается так: человек подбрасывает кости, а Бог выкладывает из них комбинацию. Мы невольны в этих комбинациях, но ведь и Бог не может ее сложить без нашего подбрасывания.