Воспоминания о предстоящем путешествии или Дифлайфер (онтологическая комедия инобытия)
ОТ АВТОРА
Однажды два закадычных приятеля разговорились о драме и времени:
- я создам драму людей, на все времена, – сказал Софокл
- а я – драму идей, которая будет, даже если времена кончатся, – ответил Платон
Оба выполнили своё обещание. Но за Софоклом, его «Электрой», «Антигоной», «Эдипом» и другими трагедиями, потянулся длинный шлейф драматургов и драм, великих и мелких, а за диалогами Платона – узкий, пунктирный круг последователей.
Эта пьеса – драма идей, где люди – лишь носители мыслей, но не действий. У драматургии идей своя история, без конца, а, стало быть, и без морали в конце. Эта пьеса – вовсе не для постановки и вовсе не комедия…
Действующие лица
Сократ – высокий старик в античных одеяниях, сильно поношенных и замызганных, в сандалиях на босу ногу, но с бабочкой на голой шее.
Федор Михайлович – болезненный мужчина 50 лет, ну, точь-в-точь Достоевский в 1871 году, при возвращении из Дрездена в Петербург
Мастер – если по паспорту, то тридцати семи лет, по остальным признакам – такой же бессмертный, как и прочие. В аккуратном больничном халате и самопальной тюбетейке.
Фома – маленький, щуплый, более, чем средних лет, очень похож на Иисуса, только слегка постаревшего
Мефистофель – сатанински привлекательный франт, явный иностранец, врет и не краснеет. Со всеми запанибрата. Черт как черт. Типичное исчадие ада – любой чиновник, от премьер-президента до инспектора пенсионного фонда, срисован с него.
Дифлайфер – автопортрет, каким хотел бы видеть себя автор. Одет в телогрейку и бабочку.
Пограничник, четыре шалавы, официант
Сцена 1.
Пограничный КПП. У одной из стоек стоит СОКРАТ.
Пограничник: откуда прибыли?
Сократ: из Афин
Пограничник: из Греции?
Сократ: не знаю такой страны. Я из Эллады, ахеец.
Пограничник (себе под нос, недовольно): опять что-то не признанное. (Сократу) ваши документы – паспорт, ай-ди по-вашему…
Сократ: вот приговор Афинского суда о моей казни
Пограничник: цель приезда?
Сократ: так вот же – по приговору Афинского суда
Пограничник (себе): у них даже патроны кончились! (Сократу): тогда добро пожаловать! Проходите. Следующий!
(к стойке подходит Федор Михайлович, протягивает в окошко свои документы)
Пограничник: вы знаете, что ваш загранпаспорт просрочен?
Федор Михайлович: у меня теперь, после «Идиота», все документы просрочены.
Пограничник: а что нам, смертным, прикажете с этим делать?
Федор Михайлович: читать
Пограничник: только не это! Проходите. Следующий!
(с удочкой наперевес, подходит Фома)
Пограничник: что это у вас?
Фома: орудие лова
Пограничник: ты разве не бросил это тогда?
Фома: я фигурально бросил. А жить на что?
Пограничник: так ты опять жить собрался… проходи! Следующий!
(неуверенной походкой подходит Мастер)
Пограничник: документы!
Мастер: Я – Мастер
Пограничник: ну, хоть что-нибудь
Мастер: вот рекомендательное письмо от князя Льва Николаевича
Пограничник: Толстого?
Мастер: нет, Толстой – всего лишь граф, от князя Мышкина. Нас с его сиятельством в одной лечебнице в Швейцарии пользовали. Отмаялся, бедняга.
Пограничник: слыхали. По Первому каналу показывали. Проходите, что с вами, убогими, сделаешь. Следующий! (подходит, пританцовывая, Мефистофель). А, это опять вы?
Мефистофель: соскучился по своей исторической родине. Что новенького?
Пограничник: так, пустяки, ничего существенного. А у вас?
Мефистофель: все наши новости – от вас.
Пограничник: добро пожаловать!
Сцена 2.
Комната Дифлайфера. Узенькая лежанка. Крошечный столик с ноутбуком, колченогий и неудобный стул. На полу – принтер. Дифлайфер сидит лицом в пустую стену, боком к сцене. Он что-то набирает, затем печатает на принтере одну страницу, встает, выходит на середину комнаты и начинает декламировать:
Джин
"Любимая…" – мне воздуха и слов
признания немного не хватает,
я мучаюсь, но вихрь меня срывает,
чтобы служить неведомым – и вновь.
Моя простая жизнь – с работой и любовью –
вдруг обрывается: герои и злодеи
заказывают мне убийства, орхидеи,
сейчас, немедленно, к ногам иль изголовью.
И побросав – тебя, себя, дела –
сквозь бури, время, мысли и ветра
лечу от ложа, взгляда и шатра,
куда чужая воля повела.
"Мой повелитель" – да какой ты, к черту, барин?
От страха, нетерпения дрожа,
ты свой заказ – на острие ножа
дворцы и дев поддев – через меня таранишь.
И я кричу: "не вызывайте залпом!
Ведь я на всех на вас всего один!"
Но вам плевать – и новый Алладин
уже пристроился и натирает лампу.
Ну, что, Дифлайфер, неплохо? Черт меня побери со всеми потрохами.
Мефистофель (дотоле спокойно наблюдавший за происходящим из другого угла и подошедший быстрой танцующей походкой к Дифлайферу): я готов.
Дифлайфер: так, дочертыхался
Мефистофель: хуже – досочинялся. За такое да не к нам – практически невозможно, ведь это хуже богохульства – ты сострадаешь нечистой силе
Дифлайфер: чего б ты понимал!
Мефистофель: вот тоже ребус мне – тебя гнетет твоё бесславье, неизвестность, непубликуемость
Дифлайфер: дурак! Я рад, что не востребован, не нужен. Ненужность – высшая или одна из высших ценностей. Ненужно всё: не нужен Бог и ты, мы, человеки, я – ненужность развивает рефлексию: зачем всё это? Были бы мы нужны – мы б не задумывались о себе и бренности родного бытия. Ненужность, равно не необходимость, нас заставляет думать: на фига?
Мефистофель: вот это-то меня и привлекает.
Дифлайфер: я так догадываюсь, ты по мою душу?
Мефистофель: вот так – без предисловий? И торговаться не будешь? Кстати, а что это за фамилия у тебя? Ты не еврей случаем?
Дифлайфер: не вполне. Это аббревиатура. Different life, иножитие.
Мефистофель: ишь ты, поди ж ты. Как это?
Дифлайфер: ну, началось еще в школе: начал сочинения в стихах писать, по математике пытался не решить задачу, а найти максимально возможное, исчерпывающее число решений. Когда был в старших классах, полюбил ложиться спать, когда все остальные уже вставали, часов в 5-6 утра. Перед рассветом всё такое серое, задумчивое, туманное. Я по ночам гулял или слушал музыку, иногда писал. И ждал первого прохожего. Обычно это была женщина. Она так торопливо и довольно цокала на своих шпильках, вгоняя в асфальт своё самоутверждение. Она возвращалась домой: к мужу или родителям, после работы, удовлетворенная заработком или удовольствием, или тем и другим одновременно. Я провожал ее взглядом, пока она не исчезнет за углом, и ложился спать, под грохот выгружаемой почты напротив моего окна, под грохот начинающихся деятельностей и дня.
Мефистофель: это и есть дифлайф? Негусто и для для лайфа и для инолайфа. Я думал – ты наизнанку живёшь…
Дифлайфер: нет, это было только начало. Да, я веду преимущественно ночной образ жизни. Но это неважно. Важно то, что я, например, стараюсь не зарабатывать на любимых занятиях, будь то поэзия или наука, или путешествия. Я согласен с Цицероном: наемный труд унижает свободного человека. В наши дни свобода – это бескорыстный труд. Зарабатывать надо на необходимом, а не любимом. И на друзьях я не зарабатываю, но стараюсь, чтобы они зарабатывали на мне.
Мефистофель: что ещё?
Дифлайфер: а больше, пожалуй, ничего существенного. Свобода – это вполне достаточное содержание иножития. А вот эта английская бабочка и сверху телогрейка – это даже не вызов, а просто выпендрёж. И ещё – дифлайф – это каждодневный вызов, не столько миру, сколько самому себе. Если ты не взлетаешь вертикально вверх, как ракета, а движешься по плавной траектории – считай, что ты просто падаешь.
Мефистофель: забавно, но не без резона.
Дифлайфер: слушай, ответь мне вот на какой вопрос: имеет ли душа душу?
Мефистофель: зачем?
Дифлайфер: ну, если она имеет душу, то и у той души должна быть душа – такой телескопический эффект, бесконечная матрёшка, что противно, а если душа бездушна – то еще противней.
Мефистофель: а тебе – лишь бы приятное?
Дифлайфер: а то. Тут щи на обед себе сварганил – такой аромат, от говядинки, знаешь, грудинка, вся из себя с хрящами, чесночок, перец свежего помола, капуста плавает квашенная – это же вдохновляет.
Мефистофель: на что?
Дифлайфер: на выпивку, понятно. Под раскаленные щи, со сметаной, с черняшечкой – двести грамм взлетели как на параде в Тушине. А по-честному: мне страшно жить с матрешкой за душой, хватит и того, что я сам двуличен и разнолик.
Мефистофель: однако, мы заболтались.
Дифлайфер: а там ведь, ну, куда мы с тобой сейчас, и поговорить будет не с кем? Я б тогда хотел на прощанье пообщаться кое с кем здесь.
Мефистофель: не возражаю, но давай договоримся: только вдвоём, знаю я вашего брата – наверняка захочешь улизнуть.
Дифлайфер: пошли – вдвоем и веселей и безопасней.
Сцена 3
Кафедра философии какого-то вуза. Книжные шкафы и полки. Посередине стол. В углу – журнальный столик, заваленный пачками кофе, чая, печенья, грязными чашками, пластиковыми бутылками, часть из которых пуста, а часть – с остатками воды. Там же – полуторалитровый электрокипятильник. Рядом со столиком – холодильник сильно устаревшей модели. За столом сидят – Сократ и Дифлайфер. Они гоняют чаи. Мефистофель по обыкновению стоит в тени и не вмешивается в уже давно идущий разговор.
Сократ: нас, Сократов, соплей не перешибёшь
Дифлайфер: я не Сократов
Сократ: а то это не заметно. Сократ – это я. Таких как я – немного, но соплёй нас перешибёшь. Не в массе сила и не в правде – в истине.
Дифлайфер: а почему у тебя такая кликуха? Ты же просто, как мне кажется, хулиган
Сократ: вот именно, вот именно поэтому. Меня, античного Сократа, судили за хулиганство и казнили за то, что я клялся собакой
Дифлайфер: Сократ, я знаю, ты мудр как… как Змий… как царь Соломон. Скажи, что ждёт нас? куда идём? когда и чем всё это кончится?
Сократ: нормальные люди будущего не знают и не видят – оно у них за спиной. А впереди – прошлое: родители, учителя, предтечи. Мы идем за ними и нам ясен наш путь только потому, что они, наши предшественники, освещают его нам: кто знаниями, кто наследственностью, кто простым примером и образцом. Конечно, мы можем зажмуриться и идти своей дорогой, не обращая внимания на их огни, сигналы и предупреждения. Как долго мы можем так идти? Пока не встретим столб или яму.
Дифлайфер: ты хочешь сказать, что и мы уйдем в прошлое?
Сократ: ты сомневаешься? И не думай, что Сократ – за тобой: я сильно впереди тебя!
Дифлайфер: кто бы спорил…
Сократ: очеловец (так надо понимать и переводить слово antropos, человек) – существо необязательное
Дифлайфер: онтологически необязательное?
Сократ: мудрёно, но, кажется, верно. Впрочем, биологически мы тоже необязательны в эволюции относительно приматов, мы – то же, что корове бантик: красиво, но и только. По сравнению с приматами мы биологически явное вырождение: ни шерсти, ни ловкости, ни силы, ни приличных клыков, беззащитны и при этом неоправданно агрессивны, прежде всего друг к другу.
Дифлайфер: зато какие мозги!
Сократ: обезьянам, как и всем прочим, их мозгов вполне хватает для существования. Да и у нас они явно излишни – мы используем какие-то сотые своего мозгового потенциала. Но дело вовсе не в этом. Ты прав – человек онтологически необязателен, случаен. И это порождает онтологический ужас: чем сильней задумываешься о смысле своего существования, тем яснее понимаешь – ни за чем.
Дифлайфер: что же он, очеловец, тогда ловит своими очами и зачем?
Сократ: предметный мир нем. Человек, которому мир идей неведом, ведь боги и есть носители идей, а пути богов неисповедимы, но силой мысли и воображения человек иногда догадывается о той или иной идее. И эта догадка и есть мысль: она принадлежит человеку, как цвет скульптуры принадлежит краске, сама же скульптура изображает бога. Человек в своих догадках о невидимых ему идеях превращает видимые им предметы в вещи, в то, что вещает ему о мире идей. Предметы – загромождение человеческого бытия, вещи же превращают это загромождение в пространство, в реальность, ведь в нашем языке «Рея» с заглавной буквы – имя богини пространства, а «рея» с прописной – вещь. Приматам вещи не нужны – им вполне хватает предметов, которые они хватают. А человеку нужно зачем-то сцепить в себе, в своем уме, идеи и вещи, но ни вещам, ни идеям это сцепление вовсе не нужно.
Дифлайфер: так зачем тогда мы, черт нас побери?
Мефистофель (издали): уже побрал!
Сократ (Мефистофелю): пошёл к чёрту, клянусь собакой! (Дифлайферу) не знаю. Я вообще много чего не знаю. Более того, я знаю, что ничего не знаю. Но я догадываюсь. Наощупь догадываюсь. Сам я давно уже мёртв, но я надеюсь, я сильно надеюсь: кто-нибудь когда-нибудь прочтет мои слова и наконец поймет и познает то, что не понял и не познал я. Ведь если он поймет – он скажет это всем, в том числе и мне – и я успокоюсь наконец, и мой даймон за моею спиною наконец погасит факел моих мыслей.
Дифлайфер: недопонял, а вот с этого места поподробней, пожалуйста, можно?
Сократ: лови: понимаешь, приятель, глобальная Идея, Гестия, что, собственно, и значит идея, и все идеи и идейки, получившиеся из нее после Большого Взрыва – некая объективность и самоочевидность, не нуждающаяся ни в доказательствах, ни в подтверждениях, ни в экспериментальных испытаниях на андронном коллайдере – это всё было известно уже в мои времена. Объективность – она и есть объективность. Но есть, как мне кажется, есть или должен быть Субъект, соразмерный этому Объекту и сомневающийся и в самом себе и в этом Объекте. Это непременно должно быть так, из драматических соображений миропорядка и миросуществования. Скучно и нелепо существование только одного из них. Нужен диалог, противоречие, нужна драма бытия – иначе получается скучнейшая повесть ни о чем и ни о ком. Мне монологический мир настолько противен, что я отказываюсь в нем существовать и готов для себя, хотя бы для одного себя придумать новый, иной, диалогический мир.
Мефистофель: а то тебе не хватает моего диалога с Ним. Ты ж, моралист, Сократ, а это значит…
Дифлайфер: а при чем здесь человек? Мы-то этому Субъекту зачем? Охота ему говорить со своей объективно существующей истиной – пусть говорит. Эка невидаль! Да у нас любой и каждый ученый-исследователь беседует с объектом своих исследований, без всяких посредников, одними своими средствами и инструментами.
Сократ: вот именно! вот именно! Мы и есть инструмент Космического Субъекта! А потому и не можем, не должны быть средствами друг друга, как очень вовремя и кстати сказал Кант. Не мы целиком, но наши мозги, наше сознание. А всё прочее в нас – прах и тлен, совершенно никак не связанный с нашим мастерством и умением очеловчества, но необходимый для материального поддержания этого очеловчества.
Дифлайфер: это, выходит, мы для кого-то софт, а сами себе – хард?
Мефистофель (издали): ну, с годами у многих хард становится софтом – и это вовсе называется не мудростью, а немощью.
Сократ: от, лукавый! Не вмешивайся, когда люди разговаривают!
Дифлайфер: если я тебя и твою схему понимаю правильно, то «весь мир – театр, и люди в нем – актеры»?
Сократ: ну, ты, прям, Вильям!
Дифлайфер: погоди! Но роли-то мы свои не знаем, а потому и не учим!
Сократ: вот именно! вот именно! в этом-то и состоит соль комедии! Наконец-то ты понял меня!
Дифлайфер: мы вольны говорить, что хотим, вольны и молчать, и не думать…
Сократ: становясь таким образом молчаливыми, немыми предметами: декорациями и реквизитом, но не персонажами. И это – первая и главная свобода человека: быть человеком или предметом, или – чьей-то вещью…
Дифлайфер: а вторая свобода, свобода второго порядка: говорить свое или чужое, повторяя кого-то
Сократ: и это – свобода творчества
Дифлайфер: и так мы можем дойти до свободы последнего порядка: свободы на выборах
Сократ: как можно дойти и до истины последнего порядка – нимфы ручья. Эта нимфа – измельченная до последнего, тончайшего помола истина.
Дифлайфер: кстати, о помоле: если на очень тоненький ломтик лимона насыпать кофе тончайшего помола, сверху припорошить сахарной пудрой и отправить всё это за двадцатью-тридцатью граммами хорошего коньяку…открывается чудесный вид на этот мир. Хочешь попробовать?
Сократ: а пуркуа бы и ни па?
Дифлайфер (достает бутылку, три коньячных бокала, нарезает лимон и сооружает три закусочки): эй, ты, нечистый, подваливай!
Они выпивают: двое сидя, Мефистофель – стоя, и слегка, одноразово закусывают. Немая сцена изумления и восхищения разворачивающимся видом на мир.
Сократ (смотрит на часы): кажется, пора опять принимать цикуту
Дифлайфер: я понял – ты бессмертен, потому что уже две с половиной тысячи лет принимаешь яд и умираешь в сознании тех, кто читал Платона о тебе.
Мефистофель: да всё дело в дозировке
Сократ: и уходя, я каждый раз, на повороте Леты, бросая последний раз взгляд на покидаемый мир людей и забывая на этом месте всё земное, я возвращаюсь к людям уже миром идей, одним атомом этого мира. Ловко придумано – умирать только для того, чтобы вновь вернуться. Раз за разом. Это получается гораздо лучше, чем у обманувшего смерть Сизифа.
Мефистофель (подсаживаясь за стол): как и я, как и я. Мне тоже приходится бесчисленное число раз выскакивать сюда из родной Преисподней
Дифлайфер: не примазывайся. Ты и твое зло бессмертны по своей природе, он (кивая в сторону Сократа) и его мысли – по бессмертию идеи.
Сцена 4.
Уличная пивная забегаловка всего с одним стоячим столиком. По панели ходят туда-сюда четыре пэтэушницы в ярком вызывающем макияже, в лоснящихся куртках и брючках, в туфлях на дюймовых платформах и четырехдюймовых шпильках. От них густо разит матом и похабным смехом. Дифлайфер, Федор Михайлович, Сократ и Мефистофель стоят за круглым столиком-стойкой и пьют из кружек пиво. Время от времени каждый из пьющих посматривает на пэтэушниц.
Сократ: а ведь это они нам гуляют
Фёдор Михайлович (провожая взглядом девиц): красота спасет мир
Дифлайфер: ты это, как Аглая Епанчина, в ироническом смысле?
Фёдор Михайлович: нет, вполне серьезно. Красота спасет мир. (здесь и далее, где идут закавыченные цитаты, Федор Михайлович отворачивается от собеседников и напряженно смотрит в одну точку поверх чужих голов, будто читает текст, висящий в воздухе) «Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Иной высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы… Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота?.. Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы –сердца людей»
Мефистофель: «Братья Карамазовы», книга З, глава III.
Фёдор Михайлович: та же мысль – в противопоставлении Ставрогина, носителя содомской красоты, и князя Мышкина и Алеши Карамазова, носителей красоты Иисуса. Я порой наделяю и той и другой красотой одного человека – и такого раздирает эта несовместимость: Раскольников, Свидригайлов, анонимный герой «Сна смешного человека». Это жестоко, но я утверждаю: и та, и другая красота, но особенно ужасающая смесь их готовы покорить мир и – либо спасти его, либо разрушить.
Мефистофель (доставая из-за пазухи книгу): вот, что говорит о Настасье Филипповне, носительнице и роковой красоты и красоты страдательной, христианской, Аглая Епанчина: «Такая красота – сила… с этакою красотой можно мир перевернуть!» «Идиот», часть 4, глава VII.
Сократ: и ведь перевернула мир: мир князя Мышкина, прежде всего, а, заодно уж, и свой, и Рогожина, и многих других…
Фёдор Михайлович: «Мир станет красота Христова», «Христос – 1) красота, 2) нет лучше, 3) если так, то чудо, вот и вся вера…»
Мефистофель: Записная тетрадь, апрель 1876г. Впрочем, это еще не написано.
Фёдор Михайлович: разлагающемуся миру Верховенских, Шигалёвых, папашек Карамазовых, нарочито безобразных, или вот этих профурсеток, противостоят старец Зосима и Илюшечка, Кроткая и Соня Мармеладова, Алеша Карамазов и князь Мышкин, «последний в этом роде», потому что красота – последнее слово о мире. И другие уже не нужны и будут лишними. В каждом человеке – потаённое зло, увидеть и вывернуть этот пласт наружу, чтобы мы прочли и ужаснулись – себя и о себе. И в каждом доме есть «Мёртвый дом», символ социальной жизни, дом, в котором мы обречены на обиды и страдания, на то, чтобы быть униженными и оскорбленными и самим – унижать и оскорблять. Но в каждом человеке отголосок Христа и отражение Его красоты, в каждом – образ невинного ребенка, слезинка которого дороже всех самых возвышенных утопий, мечтаний и поползновений на счастье. Человек всегда на этой грани – падения и взлета, но это – не неустойчивый баланс, это всегда – движение: либо вверх, как Алеша, либо вниз – как Иван. Тут это важно – движение, а не констатация раздора внутри себя. «Величайшая красота человека, величайшая чистота его... обращаются ни во что, проходят без пользы человечеству... единственно потому, что всем этим дарам не хватило гения, чтобы управлять этим богатством»
Мефистофель: «Дневник писателя» за 1877 год. Это также еще не написано.
Сократ: вот странно – говоришь ты очень длинно, а ведь всё понятно. Меня это всегда удивляло и в тебе и в других писателях: как можно говорить так долго и одновременно так внятно?
Фёдор Михайлович: красота есть эквивалент или даже суть некоего богатства, уже нам данного, в нас уже заключенного, но этот дар нельзя зарывать в землю, им надо «управлять», надо что-то делать, идти, двигаться, лететь...
Уязвленный и оскорбленный реальным миром, человек обращает спасение мира в будущее – красотой и детьми: «Смеющийся и веселящийся ребенок – это луч из рая, это откровение из будущего, когда человек станет так же чист и прост душой, как дитя»
Мефистофель: «Подросток».
Дифлайфер: выходит, красота может спасти мир, потому что недосягаема, потому что мы будем стремиться и тянуться к ней как к истине всегда: и это избавит нас от состояния имаго, от застывания в достигнутом идеале бабочки, символе содомской (=дьявольской, земной) красоты. Поиск человеком красоты: в себе и для себя, в мире и для мира – бесконечен и тем спасителен. Общество отдаленного будущего перестанет печься и заботиться о земном и материальном благополучии и достатке, законах и порядке, политическом устройстве и прочем – это всё, конечно, останется, но станет мелким, несущественным, малозначимым в сравнении с постижением прекрасного. Человек во многом вернет в себе ребёнка, «блаженного нищетой духа» и признающего своё неистребимое несовершенство на пути к красоте.
Федор Михайлович: я почему о красоте так много и так часто? Нет её у меня, ни внутри меня, ни вокруг. Одни сплошные безобразия и уродства, чем шире круг обзора, тем вихрь безобразного сильней, чем глубже и потаённее в себя, тем поганее. Ведь понимаю же, в намерениях и поползновениях своих неволен – и тем омерзительнее становится. Я бегу от своих безобразий тем, что обнаруживаю их и пишу, со стыдом и ужасом пишу.
Мефистофель: а я всегда говорил, что совесть не нужна человеку, только мучает понапрасну его. Посмотрите на счастливых и довольных – ни капли совести на мундирах. Если честно, и пиво поганое, и погода – еще поганее. У меня аванс сегодня. Угощаю. Давайте куда-нибудь поприличней и потеплей!
И вся компания направляется в ближайший кабачок
